Архитектор, который строил для Эммы этот особняк, разместил картинную галерею на верхнем этаже, с тем чтобы днем картины освещались естественным светом. Добравшись до третьего этажа, Кан До распахнул двойные двери красного дерева и объявил:

— Мисс Доусон!

Затем он отступил в сторону, давая Арабелле пройти. Миновав двери, она увидела, что находится в начале длинной галереи, освещенной газовыми светильниками в круглых, как маленькие глобусы, плафонах. Посередине галереи тянулась красная бархатная дорожка, с которой надлежало любоваться картинами. Стены были сплошь увешаны ими, и в свете газовых светильников замысловатого рисунка золоченые рамы картин чуть загадочно сверкали.

Арчер, выглядевший потрясающе красивым в белом галстуке и фраке, подошел и поцеловал ее затянутую в печатку руку.

— Добрый вечер, мисс Доусон, — сказал он. — Так как, насколько я понимаю, вы в некотором роде эксперт по искусству, почему бы вам не посмотреть картины, собранные моей матерью? Если вдруг у вас возникнут какие-либо вопросы, я попытаюсь ответить.

— Благодарю вас, мистер Коллингвуд.

Арабелла подошла к левой стене галереи, и первая же картина, на которую она взглянула, заставила ее затаить дыхание.

— Ватто! — воскликнула она. — Я обожаю Ватто!

— Да, мне и самому он нравится, — сказал Арчер, сцепив руки за спиной. — Я люблю клоунов.

Смущенно взглянув на Арчера, Арабелла открыла свою крошечную серебристую сумочку.

— Вы не будете против, мистер Коллингвуд? У меня небольшой астигматизм. — Она извлекла из сумочки золотой лорнет и раскрыла его. — Стараюсь это особенно не афишировать, но поскольку уж тут собрана такая замечательная живопись… — Приложив лорнет к глазам, Арабелла жадно впилась в полотна. — Да… — вымолвила она наконец, обращаясь больше к самой себе, нежели к Арчеру. — Какая техника! А краски… Потрясающе!

Почти пять минут Арабелла рассматривала картину, и Арчер наконец напомнил о себе, деликатно прочистив горло.

— Следующее полотно — это Рубенс, — сказал он. — Если мы чуть-чуть не увеличим скорость осмотра, то, боюсь, обед у нас может превратиться в ужин.

Арабелла опустила лорнет.

— Извините, но для меня это такое наслаждение, что я могла бы и вовсе обойтись без обеда.

— Правду говорят, что перед лицом такой сверхъестественной красоты — в ее разряд я включаю и вас, мисс Доусон, — надо быть чрезвычайно вульгарным, чтобы думать о еде. Но поскольку я как раз и являюсь очень вульгарным… А кроме того, мама просто убьет меня, если я огорчу ее повара.

На лице Арабеллы появилось презрительное выражение.

— Я попытаюсь шевелиться быстрее, мистер Коллингвуд. Тем не менее живописью нужно упиваться, а не поедать ее впопыхах, хотя грубиян вроде вас может не понять, в чем тут разница.

Она шагнула к следующей картине, огромному полотну работы Рубенса, на котором был изображен мускулистый плотоядно ухмыляющийся сатир, бегущий по полю с пышными розовыми наядами на руках; на ягодицах наяд имелись ямочки, а груди были навыкат.

— Это «Изнасилование сабинянок», — сказал Арчер. В данном случае «изнасилование» имеет смысл «похищение», или «захват», в таком примерно духе.

Арабелла окинула его холодным взглядом.

— Вы и впрямь вульгарны и любите паясничать. Искусство — это религия, и потому следует к нему относиться с величайшим уважением. — Взгляд ее вернулся к картине.

— А как вы думаете, о чем Рубенс думал, когда выписывал всю эту плоть? — спросил Арчер. — О религии?

Арабелла взглянула на полотно — сладострастный гимн человеческому телу — и через секунду тихонько фыркнула. Потом виновато взглянула на Арчера, стараясь сохранять строгое выражение лица, и снова перевела взгляд на картину.

Прошло несколько мгновений, и Арабелла громко расхохоталась.

— Вы ужасный человек! — только и смогла произнести она.

Арчер улыбнулся.

Сорок пять минут спустя, когда глаза ее насытились созерцанием самых прекрасных картин, которые она только видела в Америке, Арабелла в сопровождении Арчера спустилась в главный холл. И тут настал черед пировать ее ушам: Арабелла услышала музыку Бетховена.

— Что это? — спросила она.

— Сюрприз, — ответил Арчер, предложил ей руку и повел по мраморному полу к дверям, по бокам которых стояли, в классическом стиле, колонны. Двое китайцев-слуг изнутри распахнули створки дверей, и Арчер ввел Арабеллу в гостиную. Золоченые китайские обои, изображавшие легендарный зимний сад, сверкали при свете свечей. На другом конце комнаты стоял огромный стол, сервированный знаменитым, из позолоченного серебра сервизом Эммы с высокой пирамидкой из фруктов и четырьмя массивными канделябрами. Прекрасная музыка доносилась из алькова, задрапированного голубой бархатной шторой.

— Немного камерной музыки очень полезно для пищеварения, — сказал Арчер Арабелле, подводя ее к стулу. Кан До усадил ее, а сам Арчер обогнул стол и уселся напротив.

— Это первое трио Бетховена, — сказал он, разворачивая камчатую салфетку, в то время как один из слуг проворно наполнил венецианские кубки ледяной водой. — Вам нравится Бетховен?

— Конечно. И мне также нравятся ваши обои. Что это такое?

— Это большая редкость, они сделаны по рисунку, который изображает знаменитый «Юань Минь Юань», что значит «Круглый светлый сад», который был построен в 1709 году Канши, императором Китая. Это был своего рода земной рай, сооруженный неподалеку от Пекина — там были павильоны, озера и сады. Каких только животных и птиц ни поселили в этот дворец! Семнадцать лет назад это архитектурное сооружение было полностью уничтожено английскими и французскими войсками. По-моему, это один из самых постыдных актов, который когда-либо совершил так называемый «цивилизованный» белый человек.

— Почему?

— Почему? Да вы только взгляните! — и он обвел жестом светящиеся в отраженном свете обои. — Это было сооружение невероятной красоты. Не может быть оправдания тем, кто уничтожает красоту.

Арабелла по-новому, с интересом взглянула на Арчера.

— Знаете, мистер Коллингвуд, — сказала она, — я начинаю подозревать, что вы закоренелый романтик, нацепивший на себя личину грубияна.

Он посмотрел на нее.

— Может быть, я немного и то, и другое.

В то время как слуги-китайцы наливали в изящные китайские чашки суп из телячьей головы, Арабелла через стол изучающе смотрела на Арчера. Молодой плейбой с дурной репутацией, оказывается, более сложный — и интересный — человек, чем она представляла. После того как слуги удалились, Арабелла взяла позолоченную ложку.

— Мистер Коллингвуд, — сказала она, — скажите мне, а чего вы добиваетесь?

— Разве непонятно? — улыбнулся он. — Вас.

Она почувствовала легкий озноб. Арабелла не могла понять, то ли от предчувствия, то ли от страха.

А может быть, это просто волнение?

Час спустя Арчер открыл другие двери и пригласил Арабеллу в бальный зал. Когда один из корреспондентов «Бюллетеня» писал в статье о том, что по своим размерам этот зал не уступит Тронному залу Букингемского дворца, то, разумеется, это была гипербола, хотя это помещение, безусловно, поражало воображение. Двадцать футов в высоту и шестьдесят в длину; одна стена представляла собой сплошную череду стрельчатых дверей, откуда можно было попасть на узкий балкон, нависающий над Калифорния-стрит. Остальные три стены были выложены рыжевато-белым сиенским мрамором; поверх мраморных плит висели три огромных гобелена XVII века, изображавшие «Свадьбу в Кане Галилейской». Две огромные хрустальные люстры мягко освещали помещение, отражаясь в паркете. Однако Арабеллу больше всего поразило то, что в дальнем конце зала сидел целый оркестр, в котором она узнала любимца Сан-Франциско — Общественный оркестр Болленберга. В тот самый момент, когда Арчер широко распахнул створки дверей, дирижер взмахнул палочкой, и оркестр заиграл начальные такты «Geshichten aus dem Wienezwald», или, как перевели название этого нового штраусовского вальса в Америке, «Сказки венского леса».