— Кан До сказал мне, тебе не пришлось по душе новое платье, — сказала Зита, входя в спальню.

— Оно фиолетовое, — отвечала Эмма. — Только пожилые женщины носят фиолетовый цвет.

— Глупости. Фиолетовый тебе очень идет.

— Но тем не менее это старушечий цвет. Пусть мне сейчас семьдесят четыре, однако я не чувствую себя старухой. В этом платье я выгляжу так, как будто мне пора усаживаться в инвалидное кресло.

— Послушай, я шью тебе наряды столько лет, что лучше не упоминать вслух, сколько именно. Скажи, был ли хоть один случай, когда я оказывалась неправа?

— Не было. Сегодня — первый раз, причем в такой вот день! Само платье превосходное, только вот цвет его мне не нравится.

— А вот и Дэвид. Пускай он рассудит нас.

Дэвид вошел в спальню, одетый в белый фрак с белым галстуком. Несмотря на то что он был на четыре года старше Эммы, он до сих пор выглядел на удивление подвижным. Волосы его и борода приобрели красивый снежно-белый оттенок.

— Эмме не нравится это платье, — сказала Зита, — а тебе?

Дэвид подошел к двум пожилым дамам.

— Думаю, платье восхитительно. Дорогая, ты никогда прежде не выглядела такой очаровательной.

— Это, конечно же, ложь, но в мои годы уже никакой лестью пренебрегать нельзя. Ну хорошо, будем считать, что фиолетовый — вовсе не старушечий цвет. Я надену это платье.

— Арчер внизу, — сообщил Дэвид. — Он только что прибыл из Лос-Анджелеса и спрашивает, можно ли провести вечер в твоем доме, поскольку Арабелла еще в Нью-Йорке.

— Конечно. Пусть отправляется в свою комнату, она полностью в его распоряжении.

— Он хочет поговорить с тобой. Кажется, он чем-то расстроен.

— Скажи, чтобы поднялся ко мне.

— Я передам, — сказала Зита, направляясь к дверям. — Я как раз собралась вниз, чтобы не мешать двум влюбленным голубкам.

— Влюбленным голубкам?! — воскликнула Эмма, когда дверь за Зитой закрылась. — Это в нашем-то возрасте? Зита явно уже немного ку-ку.

Дэвид обнял и поцеловал жену.

— Ну, не знаю, не знаю… Ты сегодня так прекрасна, что я чувствую себя почти шестидесятилетним. Так что с моей стороны не исключена какая-нибудь глупость.

Она рассмеялась и погладила его по щеке.

— Если в нашем с тобой возрасте позволять себе какие-нибудь глупости, можно запросто оказаться в больнице. Вот что, я хочу на сегодняшний вечер дать тебе в пару сенаторскую жену, чтобы ты ее развлекал.

— Огромное тебе за это спасибо. Последний раз, когда мне доводилось ее развлекать, она только и говорила, что о гардеробе Алисы Рузвельт.

— Да, она зануда, я знаю, но таковы жены подавляющего большинства политиков. Придется тебе с этим смириться.

— Я очень горд тем, что ты устраиваешь сегодня, Эмма. Музей для города — это потрясающий подарок. И все твои картины!

В глазах у нее мелькнуло какое-то детское волнение.

— Ты думаешь, им это понравится?

— Понравится ли? Разумеется! Они будут круглыми идиотами, если им это не понравится. Это самая замечательная вещь, которую ты когда-либо делала.

— Ну уж нет, — мягко сказала она. — Самая замечательная вещь, которую я когда-нибудь совершила, это когда вышла за тебя замуж. Если бы ты знал, дорогой, как я люблю тебя! Ты сделал меня счастливейшей женщиной Америки.

Она поцеловала его, после чего они, держась за руки, пристально посмотрели друг другу в глаза. Сейчас они и впрямь, выражаясь словами Зиты, выглядели как два влюбленных голубка.

Раздался стук в дверь и вошел Арчер. Эмма по его лицу тотчас заметила, что что-то действительно случилось. Арчер, обыкновенно такой жизнерадостный, полный сил и энергии, сейчас выглядел потухшим. Подойдя к матери, он поцеловал ее, затем обменялся рукопожатием с Дэвидом.

— Ну как там Лондон? — поинтересовалась Эмма, направившись к стенному сейфу, скрытому благодаря отодвигавшейся панели.

— Туманен и дождлив. Сегодня утром у меня с Джимми была отвратительная встреча. Отвратительная. — Он присел в ногах обтянутого ситцем материнского шезлонга. — Разговор расстроил меня до такой степени, что впервые в жизни я не знаю, что делать.

— Стало быть, ты убежден в том, что именно он убил Карла Кляйна? — спросила Эмма, поворачивая наборную ручку сейфа.

Внук Кертис держал ее в курсе этого дела, равно как она была в курсе всех тех дел, которые имели отношение к ее гигантской империи, которую Эмма по-прежнему контролировала, если даже не управляла…

— Нет, я не уверен, что он убил Кляйна. Он утверждает, что у него алиби, потому что он был со своей сумасшедшей евангелисткой — преподобной Вандой Уандер.

— С антисемиткой.

— Совершенно верно.

— Странная, мягко говоря, компания для одного из моей семьи, — заметила Эмма. Открыв сейф, она вытащила две кожаные шкатулки, на каждой из которых большими буквами была сделана надпись: «Felix de Meyer, Haute Joaillerie ^[42], Сан-Франциско». Обе шкатулки она поставила на туалетный столик.

— Действительно, странно, — согласился Арчер.

— А что насчет «Вэлли Фанд»? — продолжала мать, открыв большую из шкатулок и вынимая бриллиантовое колье с восемью изумрудами, каждый из которых был размером с голубиное яйцо: эти камни ее покойный отец купил у одного индийского махараджи. Дэвид помог ей застегнуть колье. — Имеем мы какие-нибудь доказательства, что Ченнинг намерен использовать лос-анджелесский акведук, чтобы провести воду в долину Сан-Фернандо?

— Карл Кляйн имел эти доказательства у себя в голове, поэтому его и пристрелили.

— Я все же не понимаю, — сказал Дэвид, — что это за проблема с долиной Сан-Фернандо?

— Генерал Ченнинг и его компаньоны, включая Джимми, по чудовищно низкой цене приобрели много сотен акров земли, — сказала Эмма, вдевая в уши серьги. — Сейчас это голая пустыня, однако если с помощью акведука они сумеют провести туда воду, то из пустыни сделают равнину и будут лопатой грести деньги. Причем получится так, что остальные налогоплательщики Лос-Анджелеса проголосуют за билль по добыче воды, тогда как сами с этого ни пенни иметь не будут. Это грабеж на большой дороге, но очень изощренный грабеж. Правда, в данном случае лучше сказать не «грабеж на дороге», а «грабеж на воде». — Она обернулась к сыну. — Но если ты не думаешь, что Джимми убил Карла, что же в таком случае произошло сегодня утром, что ты так расстроен?

— Дело в Альме, — сказал Арчер. — Джимми — ее любовник.

— Боже! И с каких же пор?!

— Понятия не имею. Известие прямо-таки подкосило меня. Ты же знаешь, как я буквально дышал над ней. Я-то, дурак; думал, что они с Себастьяном счастливы, но теперь… И из всех мужчин именно Джимми! Этот грязный, омерзительный…

Эмма подошла и села рядом с сыном на шезлонг. Взяв его за руку, она заметила в его глазах слезы.

— Дорогой, ты в этом абсолютно уверен?

Арчер кивнул.

— Он показал мне ее записку. Она послала ему ключ от своей студии. Боже, такое чувство, будто вся жизнь пошла крахом, а я — страшный неудачник.

— Не глупи. Уж кто-кто, но только не ты неудачник. Все мы ужасно гордимся тем, что тебе удалось сделать в газетном бизнесе. Даже Дэвид признал, что совершенное тобой сродни чудесам. А ведь не секрет, что он не самый ярый твой приверженец.

— Да, мне удалось сделать чудеса. Я превратил свои газеты в цирк. Джимми популярно объяснил мне это сегодня. Он сказал, что я строчу редакционные статьи о материнских чувствах и гордости национальным флагом, а сам завлекаю читателей заголовками об убийствах и изнасилованиях, чтобы газеты лучше раскупались. И, черт побери, он прав! Если бы ты только видела подлое выражение на его мерзкой роже, когда он показал мне записку Альмы…

— Арчер, ты можешь как угодно называть Джимми, но только у него никак не рожа.

— А для меня его лицо — именно рожа. Более того, я даже думаю, что и Альму он затащил к себе в постель только для того, чтобы иметь против меня оружие на случай, если я пойду против него и против ченнинговской затеи с «Вэлли Фанд». В любом случае сегодня вечером он уже в Сан-Франциско. Я видел его на вокзале. Надеюсь, ты не приглашала его на обед?