Идет суд. Дело слушает коллегия по уголовным делам, областного суда. А на скамье подсудимых сидит Павел Горшков, ее сын, который обвиняется в том, что он и еще двое убили юношу Масана Велло и покушались на убийство товарища Масана. Тот тяжело ранен.

Постойте. Как же это? Павел, ее Павлуша убил человека. Этого не может быть. Да, да об этом говорил следователь, сейчас говорит прокурор. Есть улики. Есть свидетели. Есть вещественные доказательства. Есть протоколы, показания, очные ставки, данные экспертизы. Есть признание самого Павла. Все есть! И все-таки этого не может быть.

Странные люди. Как они могут думать, что, ее Павлуша убил кого-то? Ведь они не знают его так, как знает она.

Она знала его уже тогда, когда его еще не было на свете. Она носила своего Павлика под сердцем и уже тогда любила его и разговаривала с ним, и он отвечал ей, и тихонько двигался в ее теле. Потом он родился и был такой маленький, и такие маленькие, крохотные были у него и ручки, и ножки, и он лежал у ее груди, и смеялся беззубым ртом.

Так медленно он рос. И он всегда был худеньким и слабым.

...Она отвлекается от воспоминаний, смотрит на своего сына, который сидит за барьером, на скамье подсудимых, и даже сейчас в долговязом, угрюмом юноше, на лице которого лежит уже особая тюремная бледность, угадывает, видит черты маленького мальчика прошлых лет. Лет, которые не вернутся никогда.

— На скамье подсудимых, — говорит государственный обвинитель, — находятся Павел Горшков и двое других соучастников преступления. Но моральную ответственность за случившееся убийство вместе с сыном делит и его мать, Ирина Сергеевна Горшкова. Она воспитывала сына. Она растила его. И воспитала его так, что он стал социально опасным человеком, то есть убийцей. Нельзя не указать на то, что преступление совершено Павлом Горшковым в состоянии опьянения, а это само по себе является отягчающим обстоятельством. Однако следует спросить и Ирину Сергеевну Горшкову: «Как могло случиться, что семнадцатилетний юноша успел превратиться в алкоголика?» Ответ на это может быть только один: Ирина Сергеевна не занималась по-настоящему воспитанием своего сына...

Смотри ты — не занималась. Да как же это так? А для чего же она жила? Работала? Тянулась изо всех сил? Если не ради Павлика, то ради кого же? Ведь без отца же рос. Она одна его выходила, вырастила.

...Все началось три года назад. Три года назад Павлик оставил школу. Это произошло после того, как ее опять вызвала классная руководительница Ангелина Семеновна.

Ирина Сергеевна отправилась в школу со стесненным сердцем. За все это время, что учился сын, ей ни разу не пришлось услышать в этих стенах доброе слово о Павлике. Почему так вышло? Неужели и в самом деле он был плохим? Неужели это видели другие, а она не замечала?

Думать так было слишком тяжело, удобнее было находить какие-то-другие объяснения, и она замыкалась в глухом ожесточении на школу, учителей и подыскивала другие объяснения.

«Невзлюбили Павлика — вот и весь сказ, — говорила она себе. — Придираются педагоги. А чего не придираться. Отца нет, заступиться некому».

Она пришла в школу и некоторое время стояла в коридоре у окна, ожидая перемены. Коридор был пуст, только в классах,, за дверьми слышался тихий слитный рокот детских голосов.

Зазвенел звонок. Распахнулись двери классов, отовсюду повалила детвора. Все внутри Ирины Сергеевны напряглось, сжалось. В голове стоял какой-то туман. Она не могла собраться с мыслями, не могла сообразить, что сказать, что возразить учительнице, когда начнется разговор о Павле.

— Здравствуйте, — раздался женский голос. Перед Ириной Сергеевной остановилась классная руководительница Павла. — Пойдемте поговорим. Кстати, вашего сына опять сегодня нет в школе.

Мать пошла вслед за учительницей. С первых же ее слов все в душе Ирины Сергеевны закипело, она не могла сдержаться и раздраженно ответила:

— А что ему делать в школе, если мальчишку совсем загоняли. Одно только и слышно: «плохой», «двоечник», «задира». Неужели он действительно хуже всех? Все хорошие, один он плохой. Отца нет, так уж и можно на нем отыграться?

Многое она могла бы еще сказать учительнице, но тут они вошли в пустой кабинет завуча, сели. Ирина Сергеевна молчала.

— Не торопитесь защищать сына, — заговорила гласная руководительница. — И не от кого вам его защищать. Разве мы враги ему? Разве мы зла ему желаем? Надо просто взглянуть правде в глаза. Подумать, вспомнить, сколько мы — школа, учителя истратили сил на Павла. А каков результат? Плохая успеваемость, плохое поведение. И все только потому, что влияние, работа школы не подкреплялись, не сочетались с такой же работой в семье. Подумайте сами, вспомните хотя бы тот случай, драку с Чепурным, когда Павел вдруг выхватил нож! Неужели на школе лежит вина за то, что в руках у подростка оказалось опасное оружие? Нет, Ирина Сергеевна. Мало внимания уделяли вы сыну, слабо контролировали его. Подумать только: два года в первом классе, два года в третьем. А сейчас? Сейчас он твердый кандидат на то, чтобы остаться на второй год и в пятом классе, если в самое ближайшее время не изменит отношения к учебе...

— Нет, уж, наверное, хватит с него этой учебы! — лицо Ирины Сергеевны пошло красными пятнами. — Хватит. Извели ребенка вконец. Даже по ночам кричит. Вы не знаете, что он пережил в третьем классе, когда его товарищи перешли в четвертый? А я знаю! Подумаешь, грамматика у него хромала! Если б был отец, то и разговор был иной. А теперь что ж. Только я так думаю: хватит с него этой грамоты. Заберу я Павла из школы. Подрастет — пойдет в вечернюю...

Ирина Сергеевна вышла на улицу. Она не помнила себя. Лишь через несколько минут заметила, что идет не на работу, а домой. Зачем? Где же Павел? Ведь учительница сказала, что в школе его сегодня не было. Где же он? Может быть, дома?

Однако на двери квартиры висел замок. Как заперла она утром, уходя на службу, так все и было. Павел, значит, не приходил. Возле дома его тоже не было.

Она побежала на работу. К своему столу в конторе она подошла, едва сдерживая слезы. Села, отодвинула счеты. И тут не стерпела. Уронила на стол голову и зарыдала.

— Что случилось, Ирина Сергеевна? — сослуживцы окружили ее.

Но она долго не могла успокоиться. Все вытирала глаза, всхлипывала.

— Подумайте только, — наконец, заговорила она, — сынишка седьмой год в школе, еле до 5-го класса добрался. А отчего это? Оттого, что с самого первого класса невзлюбили его, вот и тиранят. Отца нет и заступиться некому. Два раза на второй год оставляли. Грамматика, видите ли, у него не на должном уровне. Ну и что же? Да разве из-за этой паршивой грамматики можно отбивать парня от товарищей, от сверстников. Ведь это же рана ему! Ему же 14 лет, а он в 5-м классе. И я одна во всем виновата. Еще когда он в третьем классе на второй год остался, он меня умолял: «Мама, брошу я эту школу, замучили они меня». А я вместо того, чтоб его послушаться, все уговаривала: «Сыночек, потерпи, может, учителя другие у тебя будут, легче станет». Потом пыталась в другую школу перевести, подальше от тех педагогов, что и меня, и сынишку живьем бы съели. Да поздно уж оказалось. Как только в любую школу явлюсь, так оттуда сразу звонок — опять той же долгоносой Ангелины Семеновны.

Сотрудники молча слушали причитания Ирины Сергеевны. Кто-то вздохнул. Кто-то подал ей стакан воды.

— Куда я только ни ходила: и в гороно, и в облоно, и в горсовет, и в прокуратуру. Везде один совет: воспитывайте. А как воспитывать? До обеда его в школе мучают, а после обеда я его донимать буду? Нет уж, увольте. Он у меня всегда слабенький был. Неужели же я его из-за учительских наставлений взаперти держать должна? Ему бегать надо, играть. А так и детства ребенка можно лишить.

Сослуживцы, видя, что она немного успокоилась, разошлись по своим местам. Советы расстроенной матери были поданы разные, но клонились они все к тому, что за детьми, мол, надо следить, — когда разрешить побегать, а когда и заставить заняться делом, и вообще, дескать, Ирине Сергеевне следовало бы побольше уделять внимания успеваемости и поведению своего сына.