— А, входите, входите. Я сейчас только хотел вам звонить, — обрадовался прокурор, когда я зашел к нему. — Необычный, редкий случай. Уж чего я на свете насмотрелся, но такого еще не бывало. Сегодня в нервное отделение нашей больницы привезли агронома из совхоза Фриду Ивановну Домберг. Говорят, она опознала в одной девушке родную дочь, которую якобы ей кто-то по злому умыслу подменил лет пятнадцать назад в роддоме. Ко мне из совхоза целая делегация приходила, требуют наказания виновной. Знаете, как в селе? Уверяют, что все было сделано умышленно. Отправляйтесь в больницу и хорошенько с ней побеседуйте. А то, что же получается? Выходит, она раньше чужого ребенка воспитывала? Вот вам заявление, петиция общественности, письмо председателя сельсовета...

Так необычное дело оказалось в моем производстве. Поразмыслив, я решил начинать со встречи с Домберг.

Фрида Ивановна оказалось женщиной лет за сорок, роста среднего, с легкой проседью в белокурых, немного вьющихся волосах. Она еще сохранила былую привлекательность. Мы поговорили вначале на отвлеченные темы, а затем перешли к основному.

— Когда подошло время, — тихим голосом начала свой рассказ женщина, — муж отвез меня в район. «Обратно, говорит, без сына не повезу». У нас первые две девочки были — Наташа и Оля — и понятно, что обоим хотелось мальчика...

В роддоме я встретила женщину из нашего села по имени Фрося. Работала она у нас акушеркой, была смазливой и шустрой, и все шутила, что замуж никогда не выйдет. А потом мы узнали: оказывается, она в положении и ждет ребенка. Люди поговаривали, что отец ребенка мой брат Яков, но тот все отрицал. А вскоре Фрося уехала в райцентр и стала там работать.

При первой же встрече она так холодно ко мне отнеслась, что мне даже не по себе стало. Причин особых, на мой взгляд, не было, но теперь-то я догадываюсь.

Врачи правильно определили, что роды будут трудными, и я целые сутки промучалась...

Помню как-то Фрося шлепнула ребеночка, он закричал, и она издали на руках подняла его и говорит: «Девочка у тебя». А я так устала... Пот со лба рукой вытерла, смотрю, а на руке, на шнурке бирочка из клеенки и цифра «8»...

На следующую ночь опять Фрося дежурила. Мне очень хотелось посмотреть девочку, знаю, что нельзя, а все-таки просила: «Подведи меня, Фросенька...» И она почему-то согласилась, потихоньку провела меня в комнату, где дети лежали, и говорит: «Смотри, которая твоя?»

Вы не поверите, я тогда только мельком видела ребенка и мне показалось, что девочка беленькая. И вот я иду по палате, прохожу одну кроватку, другую, а у третьей, которая в углу стояла, остановилась и говорю: «Вот эта! наверное, моя». А Фрося отвернулась, как бы поправляет что-то и говорит: «Нет, это не твоя, это той женщины, у которой Анна Леонидовна принимала, а твоя вот эта» и показывает на четвертую кроватку, у окна. «Давай, говорит, посмотрим номерок». Взяла меня за руку, а у самой глаза нехорошие и щеки горят. «Вот твой номер восемь, а сейчас у ребенка посмотрим». Подняла номерочек на шейке у ребеночка поверх пеленочек и показывает мне: и у ребенка восьмой.

А меня как-то тянет к той девочке. Они хоть в первые дни все розовенькие, а все равно отличаются. Та мне беленькой кажется. Прямо вижу, что моя девочка, номерок только не мой.

Фрося здесь заторопилась и повела меня в палату. «Пойдем, — говорит, — а то тебе попадет и меня с работы выгонят».

Когда кормить принесли, я уже хорошо рассмотрела. Чует мое сердце, что не мой ребенок, а язык не поворачивается сказать. И ту девочку принесли кормить. Мать ее сразу взяла, номерок, конечно, сходится.

— Если у вас были сомнения, то почему вы не сказали об этом врачу, может быть, по ошибке детей спутали? — спросил я Фриду Ивановну.

— Вы меня извините, вы мужчина и вам не понять. Какая женщина отдаст ребеночка, если она его, как своего, покормила? Он первый раз сосет, посапывает, тут жизнь отдашь, а у каждой свой — самый дорогой и единственный. Попробуй скажи, что тебе моего по ошибке дали, а у меня твой, ни за что никто не отдаст.

Когда я из роддома приехала, свекровь даже разрыдалась: не наш ребенок, да и только. Мне же что оставалось? Успокоить ее и даже сочинить, что ребенка сразу я посмотрела и девочка моя.

С этого и пошли раздоры. Муж в первый же вечер пришел сильно выпивший — сына ждал, а не дочь, как будто это только от меня зависело. В деревне, как под стеклянным колпаком, — все всё про всех знают, а иногда даже больше люди «знают», чем на самом деле есть. Так и у нас получилось. По деревне пошел слух, что Фрида ребенка «нагуляла». Называли даже от кого — от приезжего агронома с опытной станции. А он и действительно приезжал, такой агроном, наш опыт безотвальной пахоты изучал — тогда это в новинку на наших засушливых землях было. Этот агроном был длинный как жердь и черный, а мы все блондины. Ну, меня молва людская к нему и привязала.

Поклеп, что уголь, если не обожжет, то замарает. А меня он и опалил, и грязью облил. Начались скандалы, ссоры. Мне до боли обидно было все это слышать, и душевная боль неописуемая, которой я ни с кем поделиться не могла, — не моя девочка Людочка, да и только! Кормлю бывало и слезами обливаюсь.

Дальше — больше. Разошлись мы. Муж уехал, свекровь года через два умерла, осталась я с тремя. Всего натерпелась, жизнь-то разная была, а когда детей подняла на ноги, сама заочно учиться поступила, окончила сельхозинститут. Да и зарплата стала больше. В совхозе жизнь с каждым годом лучше становилась. Так и жили.

В селе успокоились, со временем все забыли, но это люди: а я забыть не могла. Нет-нет, да и защемит сердце. Вдруг придет в голову, что моя настоящая дочь объявилась, и стану себе представлять, какая она.

Людочка росла ласковой девочкой, и я к ней больше, чем к другим детям, привязалась. А как в газетах напишут или по радио передадут, что после многих лет мать с дочерью или с сыном встретились, так я уйду куда-нибудь, выплачусь, чтоб дети не видели, а потом, как после болезни хожу.

Фрида Ивановна вытерла слезы, выступившие на глазах, помолчала.

— Простите меня за слабость, у нас, женщин, слезы близко. До сих пор не верю, что дочь нашла, хотя кажется, что скорее жизни лишусь, чем отдам ее теперь.

Вот так и шли годы, а остальное вы, наверное, знаете.

— Почему вы считаете, что ребенка подменили? — спросил я, как мне самому показалось, больше для того, чтобы сделать попытку разубедить ее.

— Я не могу вам это объяснить. Не знаю, как назвать. Как тогда у меня сердце повернулось к той девочке, так и до сих пор она у меня перед глазами стоит.

— Вы думаете, что вам умышленно подменили ребенка? — спросил я.

— Да. Считаю, что это она со зла на Якова. Скажите, а можно установить — мой это ребенок или не мой?

— Думаю, да. Но нужна судебно-медицинская экспертиза: исследовать кровь матери, отца и ребенка. И это только при удачном сочетании групп крови у отца и у матери.

— Я умоляю вас, сделайте все возможное! — с надеждой воскликнула Фрида Ивановна.

— Попытаюсь. Думаю, что мы разберемся в этой истории.

Посоветовавшись, мы решили, что целесообразнее начать работу с братом Фриды Ивановны — Яковом. Он подтвердил, что разговоры о его взаимоотношениях с Фросей соответствуют действительности.

О том, что у его сестры случилось с ребенком, он слышал, но никогда не придавал этому значения. Считал «бабьими сплетнями», а в том, что, мол, Фрида разошлась с мужем — виноват сам муж, ибо начал пить.

Ну, что ж. Сведения, хоть и скупые, но позволяющие допустить, что акушерка Фрося могла отомстить семье Домбергов.

Многого я ожидал от разговора с мужем Фриды Ивановны. Андрея Домберга я разыскал в Алтайском крае. После ухода из семьи он немало поколесил по Сибири и Алтаю. Наконец остановился в одном из совхозов, женился и имел уже троих детей. Работал главным механиком, и, по отзыву директора, был хорошим специалистом. Разговор предстоял трудный, но во всяком случае я не ожидал от этого человека такой самокритичной оценки своего поведения. Мне казалось, что человек, бросивший троих детей, должен придерживаться самых отсталых взглядов и убеждений.