Самое странное то, что мистер Джеймисон через какое-то время понял, что Алекс — это Джон Бейли. Псевдосадовник был очень удивлен, когда проницательный детектив сказал ему той ночью, что не стоит больше играть комедию.

Сейчас уже все в прошлом. Пол Армстронг похоронен на кладбище в Казанове. На этот раз — уже точно. Я ходила на похороны — решила убедиться, что это действительно он. Я посмотрела на лестницу склепа, на которой сидела в ту ночь, и спросила себя: неужели это была я? Солнечное выставлено на продажу. Но я решила ни за что не покупать его! Маленький Люсьен живет со своей настоящей бабушкой, миссис Армстронг, которая постепенно оправляется от пережитого. Ее второй брак оказался ужасно несчастливым, все эти треволнения едва не стоили ей жизни. Энн Уотсон покоится в могиле неподалеку от могилы человека, которого убила она, и который убил ее. Бедняга Томас, воочию столкнувшийся с привидением и не вынесший зрелища, похоронен на холме. Итак, считая попавшую под экспресс Нину Каррингтон, подлый заговор банкира и доктора унес пять жизней.

Но жизнь продолжается… Вскоре состоятся две свадьбы, и Лидди попросила, чтоб я все же дала ей надеть на торжество свое поплиновое платье цвета лаванды. Я так и знала. Она уже три года мечтает получить его. Я пролила на платье кофе, испортила вещь, но это ее не останавливает. А, пусть берет!

Мы с ней живем мирно, ссоримся редко. Она все еще продолжает уверять меня, что в Солнечном водятся привидения, вспоминая мои грязные, мокрые ботинки. Я действительно поседела, но никогда еще не чувствовала себя так хорошо. Иногда, когда бывает скучно, я вызываю Лидди, и мы с ней вспоминаем, что с нами произошло. Когда Рози вышла замуж за Уорнера, Лидди хмыкнула и сказала, что я принимаю за верность простую сентиментальность. Лидди презирает меня за то, что я подарила им свое столовое серебро.

Итак, мы сидим и болтаем. Иногда Лидди грозится уйти от меня, иногда я говорю ей, что уволю ее, но мы не расстаемся. Я собираюсь на следующее лето снять дом в деревне, и Лидди требует, чтобы было точно проверено, не живут ли в нем привидения.

Пока я все это писала, прошло много времени. Мои соседи готовятся на лето покинуть город. Лидди же уезжать не хочет. Она заполнила землей ящики на окнах и установила навесы от солнца. Но я все же решила снять дом в деревне, даже если в нем будет винтовая лестница…

Просто удивительно, как порой у человека могут перемениться настроение и планы. Еще месяц назад я и видеть-то не желала ни этот остров, ни этот старый дом. А теперь чувствую себя здесь так мирно и покойно. Время от времени ко мне с визитом вежливости заглядывает шериф. Он внимательно и критически оглядывает меня и хмурится.

— Вид у вас, юная леди, все еще слегка изможденный, — с неодобрением замечает он.

— А чего вы хотели? — вопрошаю я в ответ. — Если вы чудесно провели это лето, то лично я— отнюдь нет.

С трудом сдерживая улыбку, он достает свою старую трубку и задумчиво смотрит на залив.

— Никогда не устану повторять, что лучше вида во всей округе не найти, — замечает он и с наслаждением, закуривает.

Именно он и раскрыл в конце концов нашу тайну, хотя к тому времени делом этим занималась целая армия, состоявшая из помощников шерифа, местных детективов, полисменов и даже двух нью-йоркских сыщиков.

Шериф же работал фактически в одиночку, разъезжая взад-вперед по окрестностям в своем громыхающем автомобиле-развалюхе, едва не взмывающем в воздух от скорости.

— До той поры я и не знал, что у меня есть желудок, — признался он.

А затем, однажды утром, он спокойно зашел в кабинет окружного прокурора в Клинтоне. Буллард, хозяин кабинета, был у себя, там же находились и все остальные, включая парней из Нью-Йорка.

Як вам на минутку, — невозмутимо заметил шериф. — Просто зашел сказать, что дело закончено.

Поначалу они решили, что он спятил. Нью-йоркские ребята заулыбались, а Буллард пришел в ярость. Но, когда шериф рассказал им все, картина изменилась. Все, за исключением Булларда, окружили его, зааплодировали, принялись поздравлять, похлопывая по спине. Один из нью-йоркских детективов даже поинтересовался, не желает ли он работать у них.

Но шериф лишь ухмыльнулся в ответ.

— В этих краях мои мозги тоже пригодятся, — заявил он. — Ведь заранее не предусмотришь, когда эти дачники решат еще что-нибудь натворить.

Я же между тем дожидалась шерифа в его собственном кабинете. Он вошел, стащил с головы свою видавшую виды шляпу, уселся, раскурил трубку и лишь тогда заговорил со мной!

— Ну что ж, Марша, кажется, наконец-то мы подобрались к самой сути этой истории.

Подбирались к сути долго и утомительно. Шериф выглядел безмерно усталым, глаза его покраснели от недосыпания. Но я и до сих пор отчетливо помню, как он сидел тогда за письменным столом в своем захламленном кабинете; в соседней комнате стучала на машинке Мейми — его стенографистка, а он говорил:

— Может, лучше попытаться разобраться в этом с самого начала? Приятной эту историю не назовешь, однако, с точки зрения психологии и… ну, скажем, мотивации человеческих поступков, это дельце — что надо!

Я и сейчас считаю это определение очень удачным.

Итак, я все еще здесь. Летний сезон закончился, отдыхающие вернулись в свои городские норы. Залив опустел — не видно ни яхт, ни белых шлюпок, ни шхун, ни моторных лодок, напоминающих кометы с пенистыми хвостами. И уже начали возвращаться дельфины. Только вчера один из них вынырнул из воды и принялся с любопытством меня разглядывать. Должно быть, я не вызвала у него интереса, но и тревоги— тоже, поскольку еще некоторое время он играл почти у берега.

Все вокруг было знакомо и исполнено дружелюбия. Тишина и покой окружали неуклюжий старый дом, построенный моим дедом в девяностые годы, когда легкие деньги текли рекой, и названный «Сансет-Хаус» — «Дом заходящего солнца» (или попросту Сансет). Дом этот, с его садом, конюшней, переоборудованный в гараж, и запрудой у самой кромки моря, где кто-то много лет назад перегородил плотиной Каменистый ручей (мы с моим братом Артуром всегда считали, что в пруду том водится рыба, что, возможно, и соответствовало действительности, однако мы ни разу не выловили оттуда ни одной рыбешки), — так вот, все это— часть моей жизни, семейной традиции, он полон воспоминаний.

Даже эта верхняя веранда, где я сижу сейчас с карандашом и блокнотом на коленях, тоже несет на себе следы воспоминаний. Мой отец когда-то в молодости последовал за Тедди Рузвельтом на Кубу и в качестве награды от благодарного правительства получил тяжелейшую форму брюшного тифа. Поправлялся он здесь, как раз на этой веранде. Часами он просиживал в кресле, укутанный пледом, и проклинал всех и вся, от морских чаек и до Билла Маккинли. И его крохотный сынишка Артур, примостившись у его коленей, поднабрался таких словечек, что его трогательный лепет приводил слуг в восторг — правда, тщательно скрываемый.

(Святые небеса, а ведь Артуру уже тридцать девять! Прошло более десяти лет после его рождения, когда появилась на свет я, повергнув всех в изумление.)

Итак, Сансет… Увы, хотя дом и кажется спокойным и дружелюбным, он никогда уже не будет для меня таким, как прежде. Стоит мне поднять голову, как я вижу окна комнаты Джульетты, теперь наглухо запертые, а рядом— комнату, из которой однажды вышла Хелен Джордан— вышла, чтобы больше никогда не вернуться.

Внизу передо мной простирается каменистый морской берег, обнажаемый во время отлива; именно там прилив однажды сыграл со мной столь дьявольскую шутку. И каждый вечер, когда рыбаки выходят в открытое море на своих лодках, палубы которых завалены сетями, я задаюсь вопросом: нет ли среди них той самой лодки, что однажды утром вернулась, волоча за собой страшный груз, некогда бывший живым существом?

Рыбак тогда преспокойно подплыл к причалу и крикнул: