— Четверо детей? И ты ничего не знал?

Стопка отрешенно кивнул головой:

— Скорее всего, она не так глупа, чтобы сообщать мне прежде, чем станет законной женой. Теперь Стопке требуется куча денег. Ты представляешь, что значит прокормить и одеть ребенка? А четверых?..

Он опустошил еще один стакан, и участливый бармен не стал его томить ожиданием, предложив очередную порцию виски.

— Тебе не приходила в голову мысль развестись с ней?

Стопка непонимающе заморгал глазами:

— Развестись с Марией? Черт возьми, не хочу разводиться! Я люблю ее!

Когда Джо Стопка вернулся в Бранденберг, его голова, одурманенная алкоголем, пухла от резких слов, которые он собрался высказать своей жене, но та его опередила.

— Эта сумасшедшая из 15-К звонит каждые пять минут и жалуется на дурной запах в коридоре! — выкрикнула она из кухни, где предусмотрительно укрылась от гнева благоверного. — Теперь она утверждает, что там полным-полно каких-то мерзких насекомых. Поднимись к ней и выясни, в чем дело. Надоело все утро выслушивать ее упреки и извиняться, что тебя нет на месте.

— Ты говоришь о миссис Москоун?

— А то о ком же?

От выпитого виски и неприятных мыслей голова Стопки раскалывалась. Он уже сожалел, что так надрался. Больше всего на свете ему хотелось забыться и завалиться в постель. Уж эта несносная миссис Москоун! Она доведет его до умопомрачения!

Бранденберг — роскошное здание — всегда содержался в отличном состоянии, и не могло быть речи о каких бы то ни было неприятных запахах, и тем более о нашествии насекомых, скорее всего, это причуды престарелой леди.

Стопка жалел миссис Москоун, хотя в этом не любил признаваться: несладко доживать свои дни, хотя и в роскоши, и даже не совсем одинокой женщине, каковой была Ханна Москоун. Но Стопку выводили из себя не вечные жалобы миссис Москоун, а ее желание общаться. Однажды она, заманив его в свои апартаменты, напоила тошнотворным пойлом, которое называла «Кровавая Мэри», и не отпускала до тех пор, пока он, забыв все приличия, не сбежал тайком, как последний трус, стоило ей замешкаться на кухне.

Странно — ему в нос сразу же ударил какой-то неприятный запах, как только вышел из лифта на пятнадцатом этаже. Все другие жильцы этажа, за исключением миссис Москоун, были в отъезде по случаю уик-энда, но будь сейчас начало недели, его, без сомнения, засыпали бы жалобами.

Не успел он нажать кнопку звонка квартиры 15-К, как дверь раскрылась, и перед ним явилась согбенная фигура миссис Москоун в поношенном халате.

— Наконец-то! — воскликнула она, благодарно улыбнувшись, и Стопка подумал, как все-таки приятно иногда оказаться в роли избавителя. — Вы чувствуете запах? Он душит меня с семи часов утра, с тех пор, как я проснулась. Я подумала, может быть, прорвало канализацию, как в марте в квартире 15-Г, когда там протекла труба.

— Да, определенно, пахнет, — согласился Стопка. — Мне нужно найти причину. Как только сделаю, дам вам знать. — Стопке хотелось поскорее отделаться от словоохотливой миссис Москоун.

— Но запах — еще не самое страшное. Вы разве не видели тараканов?

— Тараканы… — обреченно произнес Стопка. — Нет, миссис Москоун, не приходилось.

— Это потому, — возмущалась она, — что вы на них не смотрите. Я сообщила вашей жене, что в коридоре ползают какие-то насекомые, и попрошу избавить меня от них. За что только плачу вам такие деньги!

Давно привыкший к подобным выпадам старой леди, Стопка принялся ее успокаивать:

— Не надо волноваться, миссис Москоун. Все осмотрю и выясню, в чем дело.

Ему так и не удалось отделаться от миссис Москоун, она продолжала стоять в дверях своей квартиры, когда он, принюхиваясь, направился по коридору, разыскивая предполагаемый источник неприятного запаха.

— Посмотрите же себе под ноги. Разве не видите? — прожитые годы не притупили остроту ее зрения. Стопка опустил глаза на ковер абрикосового цвета и сразу же понял, о чем толкует старая леди. Один. Два. Три. Дюжина насекомых.

— Чертовы тараканы! — пробормотала миссис Москоун.

Стопка не стал разуверять ее в том, что это не тараканы, а черви, скопившиеся у дверей квартиры 15-С, они выползали из апартаментов Алана Фридлэндера, и вонь разносилась оттуда же. Чувствуя пристальный взгляд миссис Москоун, Стопка нажал кнопку звонка и, не дождавшись ответа, забарабанил в дверь кулаком. Он не надеялся застать хозяина дома и решил не дожидаться его возвращения, чтобы устранить причину неприятного запаха. Жильцы обычно ставили на дверь собственные замки, и это обстоятельство делало бесполезной связку ключей, которую Стопка носил с собой. Фридлэндер этого почему-то не сделал, и управляющему не пришлось вызывать слесаря.

Дверь квартиры Алана Фридлэндера запиралась на один замок, и проблем у Стопки не возникло. Когда он распахнул ее, удушающий смрад чуть не сбив его с ног, вырвался в коридор и, достигнув миссис Москоун, заставил ее бежать в свои апартаменты. Стопку чуть не вырвало. Заткнув нос, он двинулся в гостиную. Его сердце бешено колотилось, а рубашка взмокла от пота — напрасно он так напился с утра пораньше.

Раздвинув шторы на окнах, он увидел на полу множество червей. С омерзением раздавил одного из них каблуком, но тот продолжал извиваться, не желая так легко расстаться с жизнью. Разозлившись, Стопка буквально втер его в ковер на полу.

Фридлэндер, как и многие быстро разбогатевшие люди, любил дорогие вещи. Управляющему бросились в глаза персональный компьютер, часы «Ролекс» на столе, видеокамера, музыкальный центр и золотая ручка от Картье, стоившая по меньшей мере тысячу долларов. Очевидно, вещи приобретались с одной целью — подчеркнуть материальное положение хозяина квартиры, поднять его вес хотя бы в собственных глазах. Даже растения не были обычными, казалось, попали сюда прямо из джунглей Амазонки.

В квартире господствовали светлые тона: потолок, стены, плиточные полы были белыми. Однако со времени последнего визита Стопки в апартаменты Фридлэндера все успело посереть, а сейчас добавилась еще и кровь.

Постояв в нерешительности, Стопка проследовал через кухню мимо ванной комнаты в спальню. Если он готовился увидеть ужасную картину, то сильно ошибался…

Не зная точного адреса, доктор Гейл Айвз без труда отыскала Бранденберг по его розовому фасаду и уже стоявшим двум полицейским машинам и машине скорой помощи. Прежде ей не доводилось видеть на месте происшествия сразу стольких полицейских, поэтому она решила, что погибший — важная шишка: политик или знаменитость, чья безвременная кончина явится главной темой газетных передовиц на следующее утро.

Швейцар окинул ее оценивающим взглядом и, не признав в ней одного из жильцов, преградил путь.

— Я из отдела судебно-медицинской экспертизы, — сказала Гейл Айвз, предъявляя удостоверение. Она считала, что документ рассеет скептицизм швейцара, но ошибалась — тот сохранял вид человека, готового грудью встать на защиту вверенной ему территории от незваных посетителей. Переговорив с кем-то по телефону, удивился, узнав, что ее действительно ожидают наверху.

Вестибюль Бранденберга показался доктору Айвз слишком вычурным: дизайнеры, намереваясь поразить воображение величественностью и роскошью, кажется, переусердствовали — со всеми своими стенами розового мрамора, канделябрами и зеркалами он оставался по-музейному холодным и безжизненным.

В кабине лифта было такое множество зеркал, что пассажир успевал быстро надоесть самому себе, глядя на свое отражение в разных ракурсах. Играла та же музыка, что и в вестибюле — хит шестидесятых годов под названием «Вот и все, а теперь прощай», очень ей нравившийся, — при других обстоятельствах она прокатилась бы до последнего этажа и дослушала бы песню до конца.

На пятнадцатом этаже лифт замер, двери распахнулись, и Гейл Айвз столкнулась лицом к лицу с престарелой леди, на морщинистом лице которой отражалось крайнее возбуждение. Старуха заговорщически подмигнула, давая понять, что ей известна страшная тайна. У Гейл возникло ощущение, как бы этот день не стал самым ярким по впечатлениям днем в ее бесцветной жизни. Полицейский офицер с круглым красным лицом отнюдь не детолюбивого Санта Клауса, перебравшего лишнее, проводил ее до квартиры 15-С. Открылась дверь, и от ужасного зловония у Гейл закружилась голова — зловеще-отвратительный запах смерти, когда процесс разложения уже зашел недопустимо далеко.