— Где черти носили? — спросила Зинаида с притворным равнодушием.

— Пиво пил, — хмуро отозвался Гребешков.

Жена, не поверив, с молчаливой обидой поставила на стол тарелку борща и, повернувшись к мужу спиной, начала драить кастрюлю. Гребешков ел не спеша, искоса поглядывая на супругу. Из головы его не выходила лекция. Полученные знания бродили в Гребешкове, ища применения. Поужинав, он отодвинул тарелку и задумался.

«Не скупитесь на комплименты, — учил доктор, — ничто не обходится нам так дешево и не ценится женами так высоко, как комплименты».

— А ты, Зинаида, еще ничего… — вдруг произнес Гребешков, попытался улыбнуться, но с улыбкой ничего не вышло.

Зинаида повернулась и удивленно взглянула на мужа. Ей почудилась насмешка.

— Ты чего, Николай? — тихо спросила она.

— Чего, чего! — буркнул Гребешков, начиная злиться. — А ничего! Сравниваю тебя с другими бабами…

Он понял, что сказал не то, сбился и умолк.

— С какими же это бабами ты меня сравниваешь? — нервно усмехнулась Зинаида.

Гребешков, не ответив, ушел в другую комнату, включил телевизор и лег на диван. По экрану побежали волны, сквозь них проступило лицо артиста. Верхняя часть лица не совпадала с нижней частью. Телевизор барахлил давно, Гребешков все собирался отвезти его в ремонт, но потом привык и уже полгода смотрел передачи с искаженным изображением. Артист читал стихи: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим…»

Гребешкову стало грустно оттого, что он не умеет выражать свои мысли и чувства в стихах. Он перевернулся на спину и увидел висящую над диваном фотографию: он и Зинаида в день свадьбы. Куда все девалось за двадцать лет? Застенчивый ангелок с пухлыми губами превратился в рыхловатую женщину, на которую по утрам скучно смотреть. Да и сам он, Гребешков, уже не тот парень, по которому сохли когда-то.

Он опять вспомнил сегодняшнюю лекцию.

«Не превращайте любовь в будничное занятие! — призывал со сцены маленький доктор. — Не стыдитесь быть нежным!»

Вошла Зинаида и села на стул, сбоку от дивана. Гребешков уставился на ее шею. На экране появилась балетная пара. Тонкая балерина порхала над сиеной, а ее коренастый партнер прыгал за ней мощно и тяжело, ловил, поднимал, отпускал балерину, и все повторялось сначала.

— Ты бы, Коля, так смог? — не оборачиваясь, спросила Зинаида.

— Лишь бы ты так порхала, — Гребешков усмехнулся, — а за меня не волнуйся…

«Опять не то», — сердясь на себя, подумал он и, пытаясь загладить свою грубость, многозначительно добавил:

— Кто любит, тот сможет!

Зинаида внимательно посмотрела на мужа.

— Ты где все ж таки пропадал? — с тревогой спросила она.

Гребешкову нестерпимо захотелось рассказать жене о лекции, высказать свои соображения, короче говоря, затеять беседу по душам. Он открыл рот, но в последний момент передумал и сказал с горечью:

— Не так мы с тобой, Зинаида, живем. Не так…

Зинаида растерянно смотрела на мужа. Теперь она почти не сомневалась, что Николай завел кралю, у которой и задержался после работы. Обычно он возвращался не позже восьми, а сегодня загулял до одиннадцати.

Гребешков поднялся с дивана и вышел на двор. Было холодно и сыро. Ветер гнал на восток табуны темных туч. В бочку с дождевой водой падали с крыши капли, и от их бесконечного бульканья в душе Гребешкова росла непонятная обида. За забором, по улице, не обращая внимания на непогоду, шли в обнимку парень с девушкой.

«Дружат», — с грустью отметил Гребешков. Он вспомнил, как двадцать лет назад гулял с Зинаидой ночи напролет, и удивился быстротечности времени.

На крыльце соседнего дома появилась фигура в белой нательной рубахе: Дорощенко, отец пятерых детей, пробежал но двору и скрылся в будке, похожей на ветхий скворечник. Через несколько минут он уже спешил назад, бормоча какую-то песню. Остановившись у конуры, он снял ошейник с повизгивающего пса и только тогда заметил Гребешкова.

— Ты чего тут торчишь, Коля? — удивился сосед.

— Дышу, — ответил Гребешков.

— Дышу… — недоверчиво повторил Дорощенко. — Это в такую-то погоду?

Он поежился.

— Слушай, — вдруг сказал Гребешков, — ты своей семейной жизнью доволен?

— Доволен, — растерянно кивнул Дорощенко, — пятеро детей… слава богу…

— Я не о том, — оборвал его Гребешков. — У тебя к жене чувства или так… привычка?

Дорощенко мерз и мучительно соображал, не понимая, чего от него добивается сосед. Гребешков поморщился и махнул рукой:

— Топай, Миша, в дом, а то агрегат застудишь.

Дорощенко исчез, растревоженный странными вопросами, а Гребешков остался один. Постояв несколько минут, он вошел в дом и услышал всхлипывания. Зинаида плакала, уткнув лицо в ладони.

— Ты чего? — спросил Гребешков, чувствуя за собой вину. — Ты это брось, Зинаида…

— Морда твоя бесстыжая, — не поднимая головы, бормотала и всхлипывала жена, — детей бы постеснялся, паразит ты и больше никто.

— Если думаешь, что я на стороне себе завел, — оскорбленно ответил Гребешков, — то ошибаешься…

Зинаида затихла, как бы предлагая мужу продолжать оправдательную речь.

— Я сегодня с одним умным человеком беседовал, — нерешительно произнес Гребешков и, помолчав, добавил: — Профессор… Он мне на многие вещи глаза открыл.

Гребешков, волнуясь, закурил.

— Вот, скажем, Антипка, — он кивнул на кота, дремавшего у печки. Услышав свое имя, кот шевельнул ушами, но глаз открывать не стал. — Он от кошек имеет много удовольствия, а что он смыслит в любви?

Зинаида недоверчиво взглянула на мужа красными от слез глазами.

— Всего разговора я тебе сейчас пересказывать не стану, я и сам еще не все переварил. Как-нибудь в другой раз. Скажу только одно, Зинаида, — много мы с тобой за двадцать лет растеряли. И хорошо бы теперь начать все сначала…

Через полчаса успокоенная Зинаида уже спала, уткнувшись лицом в плечо мужа. А Гребешков еще долго лежал в темноте с открытыми глазами, слушал, как гудит за окном ветер, и думал.

Гаврилов, скромный молодой человек, рано начавший лысеть, служил в отделе коммунального хозяйства. Отдел находился в трехэтажном доме с колоннами, с бесконечными коридорами и высокими потолками. У входа в дом висело множество разноцветных вывесок, и те, кто приходили сюда впервые, подолгу изучали эту мозаику, путаясь в названиях организаций.

Каждое утро вереницы служащих стекались к воронке подъезда, а в конце дня людской поток выливался из массивных, похожих на крепостные ворота, дверей, и здание пустело в одно и то же время.

Отделов было так много, что почти все комнаты пришлось делить на ячейки легкими стенами из прессованных опилок, и здание напоминало улей, в котором с утра до вечера жужжали арифмометры, стучали машинки, звенели телефоны и хлопали двери.

В ячейке, которую занимал отдел коммунального хозяйства, размещались двенадцать столов, стоявших двумя рядами. Ряды разделялись узким проходом, и служащие сидели лицом друг к другу. Гаврилов долго не мог к этому привыкнуть: каждый раз, оторвавшись от бумаг, он сталкивался со строгим взглядом Рубинова, пожилого плановика, сидящего напротив него.

Гаврилова направили в отдел после окончания института. Считалось, что ему повезло: приличная должность, спокойная работа, большой город. Многие из сокурсников завидовали Гаврилову. Поначалу он томился от постоянного сидения, бумажной волокиты, от вида мрачных шкафов, набитых папками. Стойкие запахи пыли, каких-то особых чернил и духов, наполнявшие комнату, были неприятны Гаврилову, и ему постоянно хотелось высунуть голову в форточку.

Долгое время Гаврилова не покидало ощущение, что он по недоразумению очутился в этой узкой и длинной, как пенал, комнате, что рано или поздно за ним придут и предложат настоящее дело. Но уже через год ощущение недоразумения исчезло, и Гаврилову стало казаться, что он с самого рождения связан с отделом коммунального хозяйства.