— Не знаю! — рубил директор. — И знать не хочу! У него, видите ли, не было уверенности. Тоже мне, Гамлет нашелся!
И тотчас, словно по команде, присутствующие оживились, реагируя на шутку тихим смешком. Ларев почувствовал, как губы его неумолимо вытягиваются к ушам. Он не находил ничего смешного, но мышцы лица сокращались сами собой, помимо его желания. В течение совещания директор шутил еще несколько раз и каждый раз Григорий Петрович тщетно пытался оставаться серьезным.
С работы он возвращался в плохом настроении. По пути, в овощном киоске, решил купить виноград. Очередь двигалась быстро. Минут через двадцать он достиг прилавка.
— Мне три кило, — сказал Ларев. Заискивающая улыбка выступила на его лице, и он добавил: — Только, хозяюшка, из того вон ящичка…
Суровая продавщица, сдвигая грудью гири, отобрала взглядом рубль и ответила:
— Не на базаре! Кладу подряд.
Под молчание очереди, таившей надежду на лучший ящик, она наполнила пакет мелкими кисточками.
«Да, брат, — ругал себя Ларев, идя домой. — Червь ты земной, а не гордая личность…»
Гадкое чувство не покидало его весь вечер. Григорий Петрович рявкнул на супругу из-за пустяка и нашлепал сына практически без причины. Обидней всего было то, что он, все прекрасно понимая, ничего не мог с собой поделать. Словно в мозгу его жила горошина раболепия, от которой тянулись к коже незримые нити.
Дня через три безуспешной внутренней борьбы он вспомнил про Борю Габса, своего школьного товарища. Габс избрал путь врача-психиатра, недавно защитил диссертацию и. мог дать дельный совет. Григорий Петрович взял бутылку коньяка и отправился к школьному товарищу.
После приятного застолья они уединились, и Ларев, перейдя к делу, описал свое состояние. Габс выслушал его исповедь без удивления, подумал и достал из стола флакон с таблетками. На флаконе была надпись не по-русски.
— Держи, — сказал он. — Будешь принимать двадцать дней, по таблетке перед сном. Действует безотказно. И сам, естественно, старайся держаться.
От Габса он возвращался пешком, боясь раздавить в автобусе заветный флакон. В тот же вечер Ларев проглотил первую таблетку…
На пятый день Григорий Петрович почувствовал заметное улучшение. Разговаривая с шефом, он смотрел на него без прежней трепетной преданности, и когда тот ввернул остроту, ни один мускул Ларева не пришел в движение.
На седьмой день Ларев с честью выдержал очередное испытание. В течение получасовой беседы с зам. директора он сохранял независимый тон и дважды позволил себе не согласиться — факт, неслыханный для Григория Петровича. По лицу его уже не пробегала рябь от малейшего дуновения вышестоящих товарищей. И если он все же изредка улыбался, то как равный среди равных. За десять дней Ларев полностью избавился от унизительного рефлекса, но продолжал принимать таблетки, желая довести курс до конца.
Коллеги не могли не заметить метаморфозу Ларева. Они пытались понять, откуда такая независимость, и сходились на том, что у него наверху прорезалась лапа…
Все шло прекрасно до той минуты, когда однажды, войдя в комнату, где сидела его группа, Ларев вдруг увидел на столе инженера Мочалова точно такой же флакон с таблетками, какой вручил ему Габс.
— Лекарства пьем? — как бы между прочим, поинтересовался Ларев, беря в руки знакомый флакон.
— Принимаем, Григорий Петрович… — оправдывался Мочалов. — Обычный транквилизатор, врач посоветовал для успокоения…
— И что, помогает? — спросил Ларев.
— Ерунда все это, — инженер вздохнул. — Разве что сонливость иногда…
Григорий Петрович постоял несколько секунд, изучая этикетку, затем поставил флакон на стол и вышел. Сомневаться не приходилось: таблетки были те же, что принимал и он…
«Эх, Боря, Боря, — с горечью думал Ларев, сидя в своем кабинете. — Кому нужны такие методы…»
А ведь он был уверен, что исцелился благодаря лекарству. Теперь стало ясно, что ничего внутри организма не изменилось, просто сработал эффект внушения. А внушение — дело временное, зыбкое и ненадежное.
С этого момента исчезло ощущение независимости и уверенности. В голову полезли тревожные мысли. Почему-то вспомнилось, что шеф в последнее время начал посматривать на него довольно странно. Не то что бы осуждающе, а вот именно странно… А не далее как вчера его, Ларева, забыли пригласить на техсовет. С чего бы это? Или вот: на прошлой неделе вдруг потребовали отчет, хотя конец года еще нескоро. Нехорошо… Факты выстраивались в крутую лестницу, ведущую к неприятностям. Это было очевидно.
«Стоп, Григорий, — сказал себе Ларев. — Так можно бог знает до чего доиграться…»
Он сидел, долго, пока внезапная трель телефона не ударила по нервам. Звонил начальник отдела.
— Да-да, Алексей Алексеич! — быстро отозвался Ларев, прижимаясь ухом к прохладной трубке. — Слушаю, Алексей Алексеич!..
Волна служебного рвения прокатилась по его лицу, и губы, дрогнув, начали растягиваться по привычке.
ФОТОГРАФИЯ
На новогоднем вечере инженер Басин, будучи в нетрезвом состоянии, усадил себе на колени ровесницу Хвощину в том же состоянии. Хотя очень может быть, что она, как женщина современная, плюхнулась сама, без всякого принуждения.
Находилась Хвощина на худых инженерских коленях считанные секунды, но фотограф-любитель Тишаев успел нажать спуск. Вылезло из-за графина дуло объектива, щелкнуло и скрылось. А дня через три встретил Тишаев Басина, протянул фото девять на двенадцать и сказал:
— Таковы факты, Георгий…
Упомянутый вечер инженер помнил смутно, и снимок его удивил. Тамара Хвощина заливалась, белая грудь ее поднималась, как тесто из кастрюли, и над этим богатством азартно скалился Басин. Правую руку он устроил на бедре Хвощиной, да не просто устроил, а слегка сжал пальцы.
— Документ, — посочувствовал Тишаев. — Кимоно-то хреновато.
— Да, — сказал Георгий, сожалея. — Чего только по пьянке не случится!
— Много не прошу, — любитель подмигнул, — гони выкуп и получай улику!
Согласись инженер — на том бы история и закончилась. Но он показал Тишаеву кукиш и пошел по коридору независимой походкой.
Через неделю увидел Басин в родном «Гипробуре» толпу, радостно глазевшую на стенку. Он залез в самую гущу и тоже вытянул шею, желая получить удовольствие. Но удовольствия не получил, а увидел листы с новогодними фотографиями. Он побежал глазами сверху вниз и натолкнулся на пакостную работу Тишаева. Под снимком имелась грубая подпись: «Редкий кадр». Собравшиеся проявляли нездоровый интерес к этой фотографии, а некоторые даже шутили.
Инженер напрягся и начал пятиться, но сзади наваливались новые служащие, перекрывая пути отхода.
— Подумать только! — возмущался женский голос. — Мать двоих детей, и никакого стыда!
— Да и ему, видать, за сорок, — отозвался кто-то из толпы. — А все гусарствует…
Георгию захотелось крикнуть «Врешь!», но он выдохнул воздух, просочился сквозь щель и поспешил к рабочему месту, избегая людей.
Совесть его была почти чиста. Ну, прильнул к Хвощиной в момент душевного подъема — так на то и Новый год, чтоб встряхнуться. Если грех и был, то лишь в мыслях, а это, пардон, не в счет.
Инженер пытался успокоиться, но не мог. Этажом выше стояла у кульмана супруга его Лидия, верная подруга и мать его детей. А этажом ниже тасовал перфокарты программист Эдуард, муж Тамары Хвощиной. Вот какой роковой квадрат связал в «Гипробуре» козел-любитель Тишаев.
«Пойду, найду Тишаева и врежу!», — думал Басин, оставаясь сидеть. Жила в нем надежда, что все обойдется. Тактичные взгляды коллег ползали по его спине, но глупостей никто не говорил.
Правда, в полдень заскочил вздорный человек Процюк и закричал с порога:
— Ну, Георгий, жахнул! Ну, игрец! Усадить такой бабец…
— Пшел! — грубо сказал Басин и ткнул воздух логарифмической линейкой. Процюк обиделся, но исчез.
Инженер спустился в столовую, где питался коллектив «Гипробура», и занял очередь. В двенадцать тридцать обычно появлялась Лидия. Она садилась за столик, вытирала салфеткой ложки, а Георгий приносил пищу согласно меню. Но сегодня жена опаздывала. Басин толкал поднос по рельсам раздачи и все оглядывался на дверь. Он взял два комплексных обеда, но Лидия так и не появилась. Пришлось самому глотать все блюда, которые оставлять было жаль.
