«Инженер человеческих душ! — бичевал себя литератор. — Душевед на палочке!»

Домой он вернулся недовольный собой.

— А у нас гость! — громко объявила жена, как бы демонстрируя радость и, одновременно, предупреждая мужа. Кудрин, снимавший ботинки, не успел выпрямиться, как кто-то, пахнущий табаком, навалился на него, рыча: «Дави писателей!».

Кудрин сразу узнал знакомый голос. Миша Марченко, институтский товарищ, похожий на Карабаса с укороченной бородой, смотрел на него грачьими глазами.

— Ну, ты даешь… — сказал Кудрин, погладив заметное брюшко Михаила.

— А ты все такой же Кошей! — парировал Марченко.

Исполнив этот традиционный обряд, они уселись на диван и, пока супруга Кудрина накрывала стол, повели неторопливый разговор.

— Лечу в столицу, — сообщил гость, закуривая. — А пересадку решил сделать у вас, чтоб поглядеть, во что ты превратился. Через два часа опять в небо, а тебя все нет и нет, ну, думаю, не свидимся…

После института Марченко уехал в Улан-Удэ, там и остался, дотянув до главного инженера геолого-разведочного управления. Виделись они за эти годы раза три или четыре, писем не писали, только к Новому году неизменно обменивались открытками. Кудрин чувствовал при встречах, как они отдаляются друг от друга. Словно разделяла их полупрозрачная пленка: очертания видны, а разглядеть детали уже трудно.

Впрочем, Михаил, кажется, этого не чувствовал. Держался он свободно, будто они и не расставались, много и охотно рассказывал, приговаривая: «Вот тебе, Саня, сюжетик!». А Кудрин, особенно в первые минуты, испытывал внутреннюю скованность.

— Всем мыть руки! — с улыбкой объявила жена, и друзья, оживившись, покинули диван.

За столом дело пошло веселей. Они вспоминали свою институтскую жизнь, и хотя каждый раз эпизоды вспоминались одни и те же, друзья неизменно умилялись и жалели, что прошлого не вернуть.

— Что пишем? — поинтересовался Михаил.

— Да так, разное… — неопределенно ответил Кудрин. Он вдруг вспомнил сегодняшнее выступление в школе и спросил: — Для чего человек живет, знаешь?

— Анекдот, что ли? — Михаил заранее расплылся в улыбке.

— Нет, не анекдот, — Кудрин помедлил, как бы сомневаясь, рассказывать или не стоит, затем описал свою встречу с учениками и диалог с Шалаевым. Марченко слушал молча, лицо его то исчезало в табачном дыму, то проступало из облаков румяным ликом языческого бога.

Выслушав, он вдавил сигарету в пепельницу и сказал:

— Извини, старик, но про счастье ты накрутил зря…

— Почему зря? — с некоторой обидой спросил Кудрин.

— Человек живет потому, что он вылупился на свет божий, и ничего другого выбирать ему не приходится. Я тебе больше скажу, — продолжал Михаил, накладывая в тарелку грибы. — Если человек занят делом, то у него и времени нет думать про счастье. Да, что это такое — счастье-то? Сегодня тебе хорошо, завтра — плохо, потом опять хорошо и так далее, пока не поступишь в распоряжение дамы с косой…

Кудрин заметил, что это вульгарный подход, что каждый человек имеет свое представление о счастье и хочет быть счастливым, осознанно или неосознанно, но хочет.

— А у меня, Саня, такого представления не было и нет! — с торжеством заявил Марченко. — Чтоб дети были здоровы — это я понимаю. Чтоб на работе никакой хурды-мурды — тоже ясно!

Он засмеялся.

— Ты не о том, старик. — Кудрин поморщился. — Я же тебе о счастье с большой буквы толкую. Как говорится, о Синей Птице!

Михаил усмехнулся:

— Поторчал бы ты, Саня, сезон в тайге, покормил бы с нашими парнями насекомых, поспал бы в сырой одежде — тогда и потолковали бы про Птицу! Нечего, Саня, в эмпиреях витать… — Он подмигнул Кудрину. — Ты не обижайся, это я так… Ты же знаешь, философоствовать я никогда не любил. — Он взглянул на часы. — Ну, старик, мне пора на лайнер.

Кудрин проводил друга до такси, и они расстались, крепко обнявшись на прощание.

А потом он часа два бродил по ночной набережной, смотрел на скольжение реки, на звездное небо, на мигающие огоньки заходящих на посадку самолетов, и ему казалось, что весь этот мир умещается в нем, как в раковине. В нем крепло ощущение, что еще секунда — и ему откроется смысл человеческого бытия. Боясь упустить это волшебное состояние, он кинулся домой, сел за стол, и все, что переполняло его, начало превращаться в слова…

Утром Кудрин проснулся в неважном настроении. Он увидел на столе листы, покрытые лихорадочными строчками, и все вспомнил. Потом он стал читать написанное ночью, и с каждой страницей росло в нем разочарование. То, что вчера было таким глубоким и точным, теперь выглядело повторением расхожих истин. Мудрость мыслей при утреннем свете рассыпалась в прах, и Кудрин с огорчением признал, что ни черта ему в эту ночь не открылось. Все, что он опубликовал прежде, показалось мелким, пустячным, и от сознания того, что у него нет достойных ответов на вечные, «последние» вопросы, Кудрин захандрил.

За месяц он не написал ни строчки, читал классиков, видел пропасть между ними и собой и маялся, раздражаясь по любому поводу.

Но вот однажды прислали письмо из толстого журнала, в котором сообщалось, что рассказ его принят и готовится к публикации. Спустя неделю он увидел свою фамилию, упомянутую с лестным эпитетом в одном из обзоров, и поймал себя на том, что ему это приятно. Постепенно чувства и мысли его упорядочились. Он взглянул на свои возможности трезво и доброжелательно.

«Ну, не дано… — спокойно размышлял Кудрин. — Что ж теперь с ума сходить… А если каждый литератор, не найдя ответа, писать бросит? Глупо и неразумно. Коль есть во мне искра, зачем же ее гасить…»

Сев за стол, он вернулся к своему сочинению. Мало-помалу лицо его приобрело выражение отрешенное и задумчивое, чувства обострились, перед глазами поплыли образы, и он, покинув Землю, ринулся во Вселенную, к источнику таинственного излучения…

В конце мая Пашутин, проснувшись среди ночи, что случалось с ним крайне редко, не обнаружил рядом супругу. Не нашел он ее и в других комнатах. Окно на кухне почему-то было распахнуто. На полу, около газовой плиты, стояли шлепанцы жены… Удивленный Пашутин высунулся в окно, но с высоты восьмого этажа ничего не увидел. Лишь слышно было, как во тьме двора яростно воют коты, оспаривая право первой брачной ночи.

Не зная, что предпринять, он собрался звонить в милицию, как вдруг услышал странный звук: словно крупный зверь мягко спрыгнул на пол. Пашутин метнулся на кухню и увидел жену. Лариса стояла в ночной рубашке и — что более всего поразило его — держала в руке метлу.

— Ты не спишь? — растерялась жена.

— Сплю, — у Пашутина дрожали ноги, он опустился на табурет. — Где ты была?

— Где же мне быть… — она провела метлой по полу. — Не спалось, решила подмести…

— Ложь! — оскорбился Пашутин.

Лариса, помолчав, сообщила:

— Летала…

— Мне не до шуток!

— А я не шучу, — Лариса, наклонив метлу, оседлала ее, на мгновенье застыла и, пригнув голову, чтоб не задеть раму, бесшумно вылетела в окно. Все произошло столь просто и неожиданно, что Пашутин поначалу ничего не понял, точно зритель, одураченный фокусником. Затем прыгнул к окну, стараясь не упустить из виду супругу. Описав круг, Лариса так же бесшумно вернулась.

— Теперь — спать! — сказала она. — Скоро утро.

Уснула она быстро, а вот Пашутин так и не сомкнул глаз. Техническую сторону полета он объяснил вполне грамотно: в метлу, вероятно, был вмонтирован микродвигатель с надежным глушителем… Тревожило Пашутина другое: куда и с кем летала супруга? Стоило закрыть глаза, как видел он Ларису в темном небе, а рядом с ней — преуспевающего мужика, из тех, кто мотается по заграницам (не он ли и привез из капстраны летающие метлы?)

Утром поговорить с женой не удалось. Во-первых, мешали дети. Во-вторых, оба спешили на работу.

Вечером он держался с Ларисой подчеркнуто сухо. На ужин она приготовила его любимые пельмени, но он съел всего пять штук и, отставив тарелку, молча перебрался к телевизору.