Ждали минут сорок — артисты не являлись. Наплывали черные мысли о соседях, перехвативших зрелище. Росла обида на работников культурного фронта.
Около девяти вечера с улицы долетело: «Едут!» Вспугнув телку, к клубу подскочил автобус. Люди в синтетических одеждах торопливо волокли за кулисы инструменты. Наблюдатели сообщили залу, что обезьяны не видно.
— Дождливая осень, — качали головами знатоки. — Простыла южная тварь с непривычки…
За коротким занавесом мелькали ноги в блестящей обуви, гудела аппаратура и кто-то громко искал жабо. Но публика не роптала, напоминая о себе вежливыми хлопками. Наконец, занавес задергался, будто за ним шла борьба, и на сцену вышла большеротая женщина в платье из рыбьей чешуи. Отговорив положенное про тещу и создав атмосферу, она торжественно объявила:
— Выступают дипломанты, обладатели малого Гран-при и специального приза «За волю к победе» братья Удручанцевы!!!
Появились братья, щекастые близнецы с обезоруживающей улыбкой. С умилением глядя друг на друга, они запели: «Ведь мы ребята…» Здоровьем и аппетитом дышали лица Удручанцевых. Верилось, вечной мерзлотой их не испугать. Хлопали дуэту щедро. Близнецы хотели петь еще, но ведущая, расставив руки, как хозяйка, загоняющая кур, вытолкала их за кулисы. Певцов сменила пара на роликовых коньках. Сухонький танцор, похожий на пожилого аптекаря, двигал впереди себя напарницу, крупную даму, радующую глаз.
Дама подняла ногу в ажурном трико, мужчина обхватил ногу и долго вращал партнершу по часовой стрелке. Было слышно, как скрипит сцена, визжат ролики и тяжело дышит танцор. Закончив программу полутодесом, они подъехали к рампе и послали публике воздушный поцелуй. Шавринцы остались довольны, но мужичка жалели.
— Кому из нас не знакомо с детства синее небо Испании, — заговорила ведущая, — ее мелодичные песни, ее темпераментные, — она многозначительно помолчала, — танцы. Посмотрите сценку из их жизни, которая так и называется — «Дело было в Севилье».
Грянул «Марш тореадора», появился стройный блондин с мулетой и шпагой, следом выскочил развязный бык на человеческих ногах, и началась испанская жизнь. Тореадор гримасничал, бык делал глупости, за обоих было стыдно. В финале красавец блондин воткнул шпагу в филе животного, и бык, зарыдав, удалился в обнимку с обидчиком. Дальше работал номер ансамбль «Дубинушка».
Пятеро парней с унылыми усами, опираясь на гитары, кричали женскими голосами про Генку и Наташку, так и не понявших друг друга. Ударник изображал то Генку, то Наташку. Было много шума. Шавринцы, оглушенные мощными усилителями, притихли. Хорошо спела про девичью гордость почти нагая солистка ансамбля.
Карусель концерта кружилась больше часа. Танец девушки с авоськой, кукловодов с кошмарным страусом, соло на стеклотаре и многое другое наблюдали массы в этот удивительный вечер. Но все померкло, когда был объявлен последний номер.
— Выступает самая юная артистка! — ведущая вскинула руки, просияла и воскликнула: — Ляля, прошу!..
Под аплодисменты зала на сцену выбежал рослый брюнет с пышными баками. Насладившись недоумением публики, он достал из кармана обезьянку в вельветовом костюмчике. У Ляли были печальные глаза. Она устало смотрела на зрителей и часто моргала. Брюнет поставил артистку себе на голову, сказал: «Ап!», и Ляля, вздохнув, поцеловала темя дрессировщика. Она делала стойку на лапке, взбиралась по шесту, бормотала шефу на ухо разную ерунду, а тот изображал смущение и громко стыдил животное.
На сцену вынесли столик с пишущей машинкой. Ляля села на стульчик. Шеф сказал: «Ап!», но она беспокойно озиралась по сторонам. Раздалось повторное приказание, и обезьянка ударила по клавишам. Она печатала без желания, короткими очередями, озабоченно почесывала затылок и шевелила губами. Кончив печатать, Ляля извлекла лист из машинки и протянула его шефу. Брюнет поднес к глазам Лялин труд, открыл рот, чтобы читать вслух, осекся и нервно сунул бумагу в карман.
— Огласи написанное! — требовали из партера. — Мы выражений не стесняемся!
— Бессмысленный набор букв! — дрессировщик улыбнулся.
Грянула музыка, и он поднял Лялю над головой, словно футбольный кубок. Артисты уже ждали его в автобусе. Ведущая с жаром воскликнула:
— Мы не прощаемся, мы говорим — до новых встреч, друзья!
Минут через десять гастролеры покинули Шаврино, а зрители побрели по домам, обмениваясь впечатлениями.
Поздно вечером, подметая в клубе, уборщица Шура нашла за кулисами скомканный лист, на котором было напечатано:
«Прошу вернуть меня в джунгли по собственному желанию. Устала от халтуры. Ляля».
Шура бумажке значения не придала и вымела ее на улицу. Осенний ветер, подхватив заявление, унес его в поля, где оно и затерялось окончательно.
ХОР
Деревня Покровка получила новый клуб. Приезжие артельщики, поклонники Корбюзье, сотворили здание без излишеств. Только в конце строительства Осип Кучерявый, шабашник и мастер, не удержался: одинокий конь взвился на фронтоне, стуча копытами по солнцу. Осип мечтал о четырех мустангах, как на Большом театре, но не хватило материалов.
Рассадник культуры сиял на холме, точно Акрополь. По ночам неоновый крик «Добро пожаловать» освещал небо и лошадиную голову, и старушки задергивали оконные занавески, крестясь.
Завклубом Вольдемар Шманцев, стройный мужчина с мозолистым языком, пил молоко и думал. Новый клуб требовал новой работы. Фантазия Шманцева привычно выплескивала на крестьянство «Летку-еньку» и «Пусть говорят».
Жаркий спор атеиста Бякова с отцом Гермогеном, антиалкогольная беседа с демонстрацией печени Семена Долгих, профилактический фильм «Случайные связи» — все уже было.
А массы ждали культуры и тянулись к ней…
Покровские долгожители сидели у дороги и мудро молчали, созерцая мир.
— Отцы! — закричал завклубом. — Пусть всегда будет солнце!
— Пусть, — согласились старики.
— Завтра в 18.00 прошу в клуб. Распоряжение сверху!
Гордость мешала патриархам спрашивать. Но вековой опыт подсказывал, что распоряжения сверху надо выполнять.
На следующий день двенадцать долгожителей, помнящих Крымскую кампанию, пришли в клуб. Вольдемар завел их в комнату с табличкой «Вокал», усадил на диваны и встал под портретом Римского Корсакова.
— Рано уходите на заслуженный отдых, герои Шипки и Цусимы! — начал Шманцев. — Еще пьют ваши корни соки земли, а значит, может быть польза от вас родной Покровке.
Он перевел дыхание, осматривая аудиторию. Лица стариков, изрытые оврагами морщин, были бесстрастны. Они видели разных ораторов и слышали много речей.
— Наряду с высокими показателями безнадежно отстает искусство! Только два месяца остается до районого смотра, который проводить выпала честь нам в данном клубе. И нет никакой возможности опозориться в нем родному колхозу и лично товарищу Баранчуку, дорогому нашему председателю. Представлять Покровку в качестве хора долгожителей доверено вам…
Вольдемар промокнул лицо платком, ослабил галстук и спросил:
— Что будем петь?
Старики молчали.
В соседней комнате извивалась гармошка. Но с гармошкой не ухватишь перо жар-птицы. И механик Хлыдов, мучающий скрипку на втором этаже, смотр не выиграет. И счетовод Пучин, исполняющий Сарасате на деревянных ложках, погоду не сделает.
Хор долгожителей — оригинально и свежо. Но долгожители молчали, топча мечты Вольдемара.
Вдруг старик Изотов, 1873 года рождения, развел мосты зубов, и «Славное море, священный Байкал» вспенилось в клубных берегах. К Изотову присоединились остальные.
Растроганный Шманцев топтался перед ними, дирижируя без нужды. Наконец, песня оборвалась.
— Спасибо, отцы! — закричал Вольдемар. — Вы славно поете. Но время диктует репертуар. Победу принесут «Нефтяные короли»!
Возражений не было…
Три раза в неделю в клубе тренькали балалайки, и двенадцать королей-долгожителей славили тайгу. Председатель колхоза Баранчук побывал на репетиции и оставил запись в книге Почетных посетителей:
