За четыре года, проведенные в отделе, Гаврилов набрался житейской мудрости и избавился от вузовской нетерпимости. Сейчас он не мог без улыбки вспоминать, как петушился на заре своей трудовой деятельности, горячо и искренне критикуя работу отдела. Он возмущался тогда вслух, был резок в суждениях и предлагал конкретные меры.

Его слушали с шутливым вниманием, словно умненького ребенка, и кивали в знак согласия. Ему никто не возражал, но ничего не изменялось, и Гаврилов недоумевал, словно его удары приходились в пустоту. Лишь однажды инженер Валиулин, задержавшись после работы с Гавриловым, дружески сказал:

— Ну что вы, Саша, так кипятитесь? Смешно, ей-богу. Работаем мы средне. Можно и хуже, можно и лучше. Придет время — будем вкалывать лучше.

Простота этой мысли поразила Гаврилова, он получил первый урок, но не последний. Постепенно он расставался с поспешностью в суждениях, с критическими речами. Он научился слушать, видеть, молчать. Свое мнение он высказывал лишь в тех случаях, когда его спрашивали, при этом он учитывал возможные последствия своего высказывания и потому знал заранее, что нужно говорить. Точно оценив возможности роста, Гаврилов тщательно запрятал честолюбивые желания, демонстрируя пренебрежение к служебной лесенке. Он был достаточно скромен, чтобы скромность его могла быть замечена сослуживцами и по достоинству оценена. Не вступая никогда в споры, он постепенно завоевал право судить и, когда к нему обращались, разрешал противоречия так умно и тонко, что спорящие стороны испытывали удовлетворение от сознания собственной правоты. Если же предмет спора был достаточно скользкий, Гаврилов признавался в своей некомпетентности, зарабатывая на этом лишнее очко как человек, не берущийся судить обо всем на свете. Он никогда не отказывал дать взаймы денег, сам одалживал у коллег очень редко. Он мог бы, вообще, не одалживать, но не хотел прослыть чересчур экономным.

Все это получалось у Гаврилова легко и естественно. Он пользовался уважением, был исполнительным, приятным во всех отношениях сотрудником, и потому никто не удивился его переводу в старшие инженеры.

Для душевного равновесия ему не хватало устроенной личной жизни. В тридцать лет он оставался холостяком. В отделе Гаврилову почти каждый день, напоминали, что годы идут и без настоящей подруги жизнь уныла. Альбина Апраксина, львица с неустроенной судьбой, сидящая через стол от Гаврилова, лениво и громко говорила ему:

— Иди, Сашенька, за меня, мы сделаем образцовую семью.

Гаврилов краснел и делал вид, что занят работой. До 28 лет он не искал «настоящую подругу», считая, что еще не время. В 30 лет он сказал себе «Пора!» и, сформулировав задачу, приступил к ее решению. Будущая жена, считал Гаврилов, должна быть не слишком красивой, но симпатичной, не слишком юной, но не старше 24 лет, не очень умной, но и не глупой, иметь родителей не слишком богатых, но обеспеченных. Он аккуратно выписал на листе места, где можно ожидать встречи с интересной девушкой. Рестораны, кафе, танцплощадки были отвергнуты, поскольку, по убеждению Гаврилова, порядочные девушки туда не ходят. Оставались концертные залы, театры, библиотеки, пляжи. Но, неожиданно для Гаврилова, вопрос о женитьбе решился гораздо проще.

В одну из декабрьских суббот сотрудники отдела вместе со своими семьями отправились за город, на лыжную базу. Шубин, начальник отдела, был с дочерью, высокой, нескладной девицей, два года назад окончившей школу, не поступившей в институт и терпеливо ждущей первой любви. Гаврилов отметил про себя, что эта девушка имеет мало шансов выйти замуж, но он был единственным холостяком в компании, и роль галантного кавалера выпала ему.

Он справился с этой ролью столь успешно, что когда они вдвоем вернулись с прогулки на базу, Нина, так звали девушку, не переставала смеяться и даже несколько похорошела. Ее отец, давно не видевший чадо улыбающимся, смотрел на Гаврилова весьма благосклонно.

Гаврилов был польщен.

В конце следующей недели начальник отдела вызвал к себе Гаврилова, долго беседовал о служебных делах, а в конце разговора, как бы между прочим, обронил:

— Да, чуть не забыл, у дочки есть лишний билет на какой-то диксиленд. Пойдешь?

Он внимательно смотрел на Гаврилова и ждал. Внутри у служащего стало пусто и нехорошо, словно ему должны были вырвать зуб. Он сразу догадался, что ради этого билета и был вызван. Молчание затянулось. Он спохватился и быстро сказал:

— С удовольствием, Георгий Павлович!

Во время концерта Гаврилов искоса поглядывал на Нину, слегка притаптывающую туфлями в такт негритянским ритмам, и думал о странной шутке, которую сыграла с ним жизнь. В антракте он был в буфете в числе первых, угощал Нину лимонадом, пирожными, купил шоколад «Гвардейский». Нина была неразговорчивой, так что ему пришлось рассказывать много всякой ерунды. Он рассказал очень смешной анекдот, который всегда имел успех, но Нина, не улыбнувшись, произнесла: «Антракт кончился» и пошла в зал, а Гаврилов поплелся за ней, уставясь на ее крупные лопатки.

Расставшись с Ниной, он испытал облегчение, но через неделю Шубин опять вызвал его и пригласил на день рождения дочери.

— Ты только не думай, что я тебя неволю, — добавил Шубин. — Не хочешь, не ходи…

Гаврилов заверил его, что очень тронут и с удовольствием поздравит именинницу.

Гостей было мало, около десяти человек, в основном, пожилых. Гаврилов купил в подарок флакон дорогих французских духов, и Нина, принимая презент, покраснела от удовольствия, Гаврилов держался очень хорошо, ухаживал за дамами, мило острил и часто танцевал с именинницей. Он видел, что нравится присутствующим, и получал от этого удовольствие.

Опьянев от выпитого и близости к начальству, он был готов смириться со своей участью и начал находить в Нине разные достоинства. Если не считать внешности, она удовлетворяла тем требованиям, которые он предъявлял к будущей жене.

«По крайней мере, — размышлял Гаврилов, — не придется мучаться от ревности».

Уходил Гаврилов последним. Георгий Павлович у самой двери выпил с ним на брудершафт, долго целовал в губы и, расчувствовавшись, спрашивал:

— Не подведешь?

— Не подведу! — твердо обещал Гаврилов.

Домой он вернулся в прекрасном настроении и снов в эту ночь не видел. Утром болела голова и на душе было муторно.

В отделе знали о романе Гаврилова, кто-то видел его с Ниной, но при нем этот вопрос не обсуждался. Гаврилову казалось, что коллеги в душе смеются над ним. Когда он входил в комнату, все взгляды скрещивались на нем, и в них ему чудилась насмешка. Он еле сдерживал раздражение. Хотелось послать к черту Нину с ее папашей и всю эту контору, провожающую его понимающими ухмылками.

Гаврилов захандрил и целый месяц не звонил Нине. Он избегал встречаться с Шубиным, боясь прочесть в его глазах угрозу. Однажды они все-таки повстречались в коридоре. Начальник шел медленно, о чем-то задумавшись. Гаврилов разволновался, хотел повернуть назад, но не успел и промямлил:

— Здравствуйте, Георгии Павлович…

Шубин рассеянно взглянул на него, кивнул и проследовал дальше, оставив Гаврилова в растерянности.

«Скверное дело, — взволнованно думал Гаврилов, — и говорить не желает…»

Теперь он не сомневался, что начальник будет мстить за отвергнутую дочь.

На следующий день он уже гулял с Ниной по бульвару. От фонарей падал бледный свет, и снег казался искусственным.

Вокруг не было ни души. Они брели по дорожке, и Гаврилов вдруг почувствовал себя неуклюжим ящером, обреченным на вымирание.

— Я на вас не сержусь, Саша, — неожиданно сказала Нина, и он, подумав, сжал ее пальцы в знак благодарности.

Пришла весна. Жить стало приятней. Прилетели птицы, разбились на пары и запели. Последние сомнения отпали, и в мае Гаврилов сделал Нине предложение.

После свадьбы молодожены отправились справлять медовый месяц в Юрмалу, куда достал путевки счастливый Георгий Павлович.

Осенью супруги Гавриловы получили квартиру. В отделе Гаврилову завидовали и говорили, что парню дико повезло.