Всякий, или почти всякий, вступивший за черту праховской оседлости, должен был крепко помнить, что его здесь, за этой чертой, не спасет от неожиданных проявлений этой эксцентричности «ни чин, ни звание, ни сан»… Всякий, от простого смертного до особ высокопоставленных, не мог быть уверенным, что однажды, когда такая особа, или не особа, менее всего ожидает, например во время вечернего чая, при более или менее многочисленном обществе, мадам не скажет ему «дурака», или важный гость из Петербурга, профессор со всероссийским именем не заслужит «болвана», или кто-нибудь из местных обывателей, тоже за чаем, не почувствует, что ему за воротник рубашки налили молодые Праховы холодной воды.
И нужно было видеть физиономии этих «вновь посвящаемых», их полную растерянность, хотя в редких случаях гость не бывал предупреждаем о таких «возможностях», готовился к ним, и часто, убаюканный за вечер, получал то, что ему сулили, когда, казалось, опасность уже миновала. Простившись, провожаемый радушной семьей, шел в переднюю, мысленно упрекая тех, кто его запугивал, считая, что он, благодаря каким-то своим качествам или заслугам, был счастливым исключением, — в этот-то момент и оказывалось, что пропала его шляпа. Ее искали все, и гость, и вся эта милая, такая радушная семья. Гость терял терпение, догадываясь, что поспешил со своей самоуверенностью. В этот момент находилась его злополучная шляпа. Она висела, прикрепленная бечевкой к потолку передней.
«Сюрприз» готовился в то время, когда гость ораторствовал за чайным столом, когда ему казалось, что он — центр внимания. Готовился сюрприз резвыми детьми Праховых — Кокой и толстой Олей, иногда при участии «Барона» — Сведомского.
Такие проделки варьировались без конца, в худшую или лучшую сторону. Иногда, вместо пропавшей шляпы оказывалось, что калоши важного гостя прирастали к полу, а он, увлеченный прощальной беседой, не замечал что… они прибиты к полу гвоздиками. Много мог самоуверенный человек получить в этом доме неожиданностей…
За редкими исключениями, проделки сходили детям с рук благополучно. «Готовьтесь ко всему — здесь все возможно» — эти слова должны были бы сопутствовать входящему в квартиру Праховых.
Чем это объяснить — трудно сказать: дети были во всех случаях, кроме описанных, очень воспитаны (старшая Леля в шалостях никогда участия не принимала, но иногда о затее знала и… молчала).
Такая распущенность могла быть объяснима тем, что Э. Л. Прахова была очень истерична, избалована, с молодости была окружена средой артистов, часто склонных ко всевозможным эксцентричным выходкам, инсценировкам. Как знать? Истеричность, нервность Эмилии Львовны проявлялась иногда в формах чрезвычайных и неожиданных.
Бывало не раз, что «сам», как мы — соборяне звали Адриана Викторовича, увлекшись больше меры какой-нибудь очередной красавицей, впадал в немилость Эмилии Львовны. После бурного разговора «на тему дня» Эмилия Львовна шумно покидала дом. Наступала общая тревога. Ее искали по Киеву, к вечеру где-нибудь находили. Тогда она запиралась в комнате, где стоял рояль. Наступали томительные часы и даже дни ее уединения. Иногда после долгого молчания начинали раздаваться величественные звуки Баха, Шопена, Бетховена. Звуки становились все более и более насыщенными чувством, владевшим оскорбленной душой Эмилии Львовны. Такая музыка раздавалась иногда часами.
Талант этой незаурядной женщины сиял. Игра ее была неотразимо прекрасна. Мы — соборяне, попадавшие в такие дни к Праховым случайно, часами сидели, слушали, как рядом, за дверью, скорбела, каялась, неслась ввысь в творениях Баха, Бетховена душа Эмилии Львовны. Эта истеричная женщина казалась нам тогда иной, прекрасной, мы забывали то, что часто так мало нам нравилось в ней. Сочетание истинного горя, глубоко взволнованного чувства с гениальной музыкой творили тогда чудеса, и мы были свидетелями их.
Когда горе было выстрадано, изжито, Эмилия Львовна выходила из своего затвора, и жизнь вступала в свои обычные нормы. Все шло так, как будто ничего не случилось…
Чтобы еще ярче осветить нашего старого «Эллина» с этой стороны, чтобы показать его многогранность, его чары, его разнообразные свойства, емкость его природы, приведу случай, рассказанный когда-то мне в Петербурге его приятелем.
Как известно, К. П. Победоносцев свою долгую жизнь, как Диоген, «искал человека». Трудная это задача, что говорить. Однако Константин Петрович веры не терял, искал «человека» упорно, настойчиво. Однажды его пригласили отобедать к Светлейшему Князю Имеретинскому, только что назначенному Варшавским генерал-губернатором и жившему тогда в своем особняке по Марсову Полю. Приглашено было отборное общество, был приглашен и гостивший в те дни в Петербурге А. В. Прахов. Съехались званые гости. Попросили к столу.
Против Константина Петровича за столом оказался наш Адриан Викторович. Завязалась беседа — беседа, в которой скоро центром внимания оказались знаменитый обер-прокурор и киевский профессор по истории искусств. Последний был в прекрасном настроении, что называется, в ударе.
Отвечая на поставленные Константином Петровичем «жгучие вопросы», Адриан Викторович с блеском, ярко и убедительно развернул картину «возможностей». Государственный ум здесь шел рука об руку с творческим талантом, огромной ученостью, а главное то, что слышал сейчас Победоносцев, все это дышало пламенной верой, той верой, которая горами двигает и что так редко выпадало видеть вокруг себя верующему «в свою правду» Константину Петровичу. Всё, что говорил, что вещал сейчас киевский профессор так совпало с этой «своей правдой», что Константин Петрович слушал, как завороженный, и, когда кончился обед, он, довольный, благодарил хозяев за доставленный ему случай счастливого знакомства.
Выходя из дома с каким-то своим старым знакомым, ему радостно поведал, что он, — Константин Петрович, кажется, давно искомого «человека» нашел, на что его знакомый скептически посоветовал встретиться с киевским профессором еще.
Такое свидание не замедлило состояться, у кого — не помню. Опять было приглашено отборное общество. Однако на этот раз были и дамы, — очаровательные дамы, конечно, высшего общества. Снова пригласили к столу, и опять против К. П. Победоносцева оказался наш А. В. Прахов. Но на этот раз справа от него, его соседкой была одна из очаровательных дам того типа, что Адриан Викторович звал кратко «пышка». Был тут же за столом и скептический друг Победоносцева.
Завязалась беседа на тему опять значительную, боевую. Вызов был брошен, Константин Петрович ждал, что обретенный им «человек» снова обнаружит себя, снова польются пламенные, такие убежденные речи, мысли верующего в «великую правду человека»… Не тут-то было. «Человеку» было не до того. Он весь, со всей своей верой, со всем красноречием сейчас был занят «пышкой»…
Знаменитому умнице Победоносцеву не нужно было много времени, чтобы все постичь, все оценить и снова почувствовать около себя неизбежного Владимира Карловича Саблера[195]…
Однако возвращаюсь к своим занятиям в Соборе. В начале июня я окончил и сдал образа обоих верхних иконостасов. Время моего отъезда приближалось.
Из газет мы узнали, что Государь Александр III[196] был в Москве и посетил Третьяковскую галерею. Наследник, будущий злополучный Император Николай II, бывал, как и другие члены Царской семьи, в галерее раньше.
Тогда говорили, что Государь очень ценил деятельность П. М. Третьякова, такого молчаливого, не любившего бросать слов на ветер, как и он сам. Говорили, что Государь перед тем вызывал Павла Михайловича в Петербург и, усадив его у себя в кабинете, оставаясь сам стоя, говорил с ним о нуждах Русского искусства, искренне его любя и уже тогда задумав создать особый «Русский музей» в северной столице, который и был осуществлен после его кончины[197].
