«Дети подземелья» оказались в том же «бесконечном тупике», над которым посмеивались, читая пылкие статьи своих старших коллег. Но то, что предлагали старшие взамен, уже давно вызывало оскомину, если не отторжение: «духовность», «воскресающая Россия», «интеллигенция должна просветлиться», «дать людям духовную пищу» (И. Золотусский. Наши нигилисты. «ЛГ», № 24) — весь этот однообразный набор слов (на сленге — «духовка») сохранял свое значение скорее для пишущего, чем для читающего.
Старшие товарищи в 1992 году продолжали поражать воображение младших не только грозными инвективами и разящим пафосом, но и пышной образностью своих инвектив. Приведу хотя бы два образчика: образчик высказывания критика о критике и прозаика — о ней же. Критик: «После путча кампания по расстрелу классики продолжала нарастать. Нигилизм, уже получивший полную власть, перешел от мирного отрицания к палачеству» («ЛГ», № 24). Если у критика — «нигилисты», то у прозаика — «пустоплясы»: «…фигурально-критические презервативы подобраны в придорожной грязи у забора» («ЛГ», № 29).
На смену отмененной цензуре идеологической пришла цензура экономическая. Члены Русского ПЕН-центра обращаются к правительству России с призывом о помощи книгоиздательскому и журнальному делу («ЛГ», № 9), что иронически комментирует из-за океана Лев Лосев: «Своеобразие нашей великой литературы в том, что она единой системой кровообращения была связана с несвободой» («ЛГ», № 20). Лосев напрасно почуял несвободу и в обращении ПЕН-центра.
Но зайдем с начала, с «нашей стороны луны».
Общая усталость, спад, разочарование, горечь послевкусия:«Мы не чувствуем никакой близости к тем, кого вынесла наверх перестройка» (Владимир Войнович. Беседа с И. Золотусским: «Грустные разговоры в пустой квартире». «ЛГ», № 17).
Неприязнь по отношению к быстро меняющим идеологические приоритеты бывшим сотоварищам: «Дня не проходит, чтобы еще один демократ не обернулся патриотом…» (Леонид Баткин. Перехватчики. «ЛГ», № 17).
Бодрость воспевания нового начальстватеперь уже самими демократами: «Отчет об исторической встрече деятеля культуры с руководителем государства очень напоминает аналогичные отчеты о беседах Г. Уэллса с Ильичом и Л. Фейхтвангера с Виссарионычем… Самый, самый человечный, домашние морщинки вокруг глаз… И — титанический, монументальный. Как все это знакомо! Как все это надоело!» (О. Мороз комментирует почти полосный материал «Марк Захаров в гостях у Бориса Ельцина». «Евангелие от Марка». «ЛГ», № 19).
Попытка определить и долю вины своей собственной,вины общей, тех самых «мы»: «Заигрались мы — кто в "патриотов", кто в "демократов" ("Я демократ" — это, перефразируя Шварца, звучит, как "Я красавец"). Все играем, все и повсюду — даже когда не играем» (С. Рассадин. «ЛГ», № 24).
Если бы не было столь грустно, ошеломляюще смешным выглядело бы новогоднее пожелание «ЛГ»: «Несмотря ни на что, счастья, здоровья и благополучия в Новом году!»
Отметим: несмотря ни на что.Поскольку первое чувство, которое «будут испытывать люди после 2 января» в магазинах, — удивление. И хотя Даниил Гранин предупреждает читателя-обывателя-покупателя: «Уныние — великий грех», хотя забытое нынче МММ, у которого «нет проблем», поздравляло с «новой покупкой», уныние все-таки овладевало массами.
Но — еще пока не литературными.
Поскольку все-таки, несмотря на обрушившиеся цены, важнее был «переход судьбы от коллективной к личной» (П. Вайль и А. Генис в разговоре с С. Гандлевским и Т. Кибировым). Интеллигенция продолжала доказывать, что идеология для нее, вернее, отказ всей страны от идеологии важнее экономических трудностей. Активно обсуждались не резкие изменения цен, а идеологические заявления и поступки.
В конце года предыдущего Вячеслав Воздвиженский выступил с антисолженицынской статьей в «Огоньке» (1991, № 47–48). В первом номере года 1992-го в «ЛГ» 3. Миркина и Г. Померанц ответили на нее «Противостоянием на плоскости». А Рената Гальцева объявила в начале 1992-го крестовый поход против постмодернизма («Семь злейших духов»).
Тем не менее никак нельзя заключить, что кто-то из вышеназванных обозначил линию года. Отказ от общей идеологии привел к неизбежной в данных обстоятельствах эклектичности. И — к невероятным, немыслимым совпадениям в высказываниях авторов самых разных направлений и поколений. Так, с Курицыным больше всего совпал… Вячеслав Кондратьев: «Не хочется мне умиляться… но поводу нашего демократического правительства. Не могу восхищаться я и современными "нуворишами" и петь хвалу "рыночным"… реформам» («ЛГ», № 9). Борис Чичибабин — чуть помладше Кондратьева, вечный оппозиционер советской власти, поэт, на протяжении трех десятков лег запрещенный, присоединяет свой голос к трагически отпевающим уходящий в небытие СССР:
С мороза душу в адский жар
впихнули голышом.
Я с родины не уезжал —
за что ж ее лишен?
К нам обернулась бездной высь,
и меркнет Божий свет…
Мы в той отчизне родились,
которой больше нет.
(«Плач по утраченной Родине». «ЛГ», № 17)
Мучительный переход общества к новым отношениям так же мучительно воспринимался не только каждым серьезным, но и, казалось бы, вовсе несерьезным (по установке, по «имиджу») литератором. Вдруг стало больно всем и стало грустно всем: и в связи с новыми «рыночными» отношениями, и даже в связи с распадом империи, о котором столько мечталось. Диагноз тбилисца Чабуа Амирэджиби, волею истории оказавшегося гражданином нового, независимого государства: «Упадок прозы очевиден», «Прошлый год — год "разгула" публицистики и журналистики»… А прогноз? Прогноз был более чем сдержанным и давался в согласии с диагнозом. Вот прогноз с «другого берега», от парижанина Дмитрия Савицкого: «Оригинальная новая литература появится лет через 5–6, когда схлынет неофитский ажиотаж и писатели вернутся к серьезным сюжетам, к качественной технике изложения. Сейчас ее губят как ни странно анекдот, гротеск, гипербола — эти санитарные явления культуры» («ЛГ», № 12). Насколько этот пессимистический диагноз (и соответственно пессимистический прогноз) соответствовали реальности года?
Каков этот год был в прозе? В «Дружбе народов» — «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича» Марка Харитонова (№ 1–2), удостоенный в конце года первой на российской почве премии Букер.
В «Знамени» — «Сюжет усреднения» Владимира Маканина (№ 1) и «Юг» Нины Садур (№ 10), «Голова Гоголя» Анатолия Королева (№ 7) и «Здравствуй, князь!» Алексея Варламова (№ 9), «Входите узкими вратами» Григория Бакланова (№ 9) и «Омон Ра» Виктора Пелевина (№ 5), «Просто голос» Алексея Цветкова и «Человек и его окрестности» Фазиля Искандера, «Боевые коты» Беллы Улановской и «Знак зверя» Олега Ермакова…
В «Новом мире» — «Время ночь» Людмилы Петрушевской (№ 2), «Дружбы нежное волненье» Михаила Кураева (№ 8) и «Фили, платформа справа» Валерия Пискунова (№ 2), первая книга романа «Прокляты и убиты» Виктора Астафьева (№ 10) и «Записки жильца» Семена Линкина (№ 9—10), «Вечером после работы» Валерия Залотухи и «Бесконечный туник» Дмитрия Галковского (№ 9, 11), «Сонечка» Людмилы Улицкой, «Поселок кентавров» Анатолия Кима (№ 7), рассказы Михаила Бутова (№ 8), «Обманки» Александра Бородыни (№ 2).
Год просто-напросто не соответствует всемпожеланиям и ожиданиям — но, впрочем, никогда всем пожеланиям никакой литературный пейзаж соответствовать и не мог. Можно сказать только одно: «улов» года был очень даже неплохим. По крайней мере, вот уже но прошествии тех самых «пяти-шести» лет, о которых столь язвительно пишет Д. Савицкий, стало очевидно, что тексты Петрушевской, Харитонова, Улановской, Улицкой, Маканина, Садур, Королева — список могу продолжить — уже выдержали (прошу прощения за тривиализм) испытание этим сроком, в отличие от беднеющего на глазах «улова»-97… Но к черту параллели! главное, на что я хочу направить внимание, — это разнообразие, разноплановость, мозаичность, пестрота года 1992-го.
