«Брестский мир», опубликованный в «Новом мире», — где Троцкий не манекен для битья, а, как пишет Клямкин, «персонаж с правом голоса», — реабилитация истории но Шатрову. «Нам показывают не "разгром троцкизма", а диалог с ним, живой и полный драматизма. Показывают историю», — замечает Клямкин, и не подозревающий о том, что и Троцкий, и Ленин, и весь их диалог, и пьесы Шатрова, и Михаил Ульянов в роли Ленина, скандально ставший на колени перед Лановым в роли Троцкого (вахтанговский спектакль, постановка Р. Стуруа), — все это будет вскорости заметено песком грядущего времени, следующего бурного десятилетия. «Сегодня, семьдесят лет спустя после Октябрьской революции, — продолжает Клямкин, — нужно отчетливо себе представить: мы переживаем совершенно новый этап не только советской, но и национальной, и мировой истории». И заканчивает: «Углубленное изучение законов реального социализма — это не побочная, не второстепенная… задача самой перестройки».

В результате «углубленного изучения» оборвалась сама советская история.

2

По выработанной четкой идеологической схеме история восстанавливалась в целях очищения социалистической идеи. За выходом к зрителю фильма Тенгиза Абуладзе «Покаяние» (по курсирующим тогда слухам, получившего непосредственную поддержку генсека компартии Грузии Эдуарда Шеварднадзе) последовали официальные его трактовки: «Мы в последние годы редко касались этой трагической, очень серьезной темы (в статье — темы никак не названной; sapienti sat. — Н. И.).Но ведь прошлое, которое не "ворошим" мы, за нас охотно ворошат наши враги! Да еще как "ворошат" — злорадно, напористо, с улюлюканьем! В ход идет все: и подтасовки, и самая махровая клевета!.. Впрочем, черт с ними, с врагами! К их всегдашней лжи и ненависти нам не привыкать! Да и живем мы не для того, чтобы им понравилось» (Р. Рождественский. Совсем не рецензия. «ЛГ», № 4).

И. Клямкину казалось, что он переживает момент очищения. Что рядом с восстановленными в своей подлинной, по его мнению, исторической роли Троцким и Бухариным будет очищена сама советская жизнь, будет очищен сам социализм.

О, октябрьской победы бессмертный кумач,

Он на подвиги сердце зовет.

Мы за мир! На решение новых задач,

В бой за правое дело! Вперед!

Это стихи из того же номера «Знамени», где под рубрикой «70 лет Великому Октябрю» печатается очерк Луначарского о Ленине — «уникальная личность вождя пролетарской революции», а также статья Ю. Апенченко «Недоделанные дела. Путь Октября и пути перестройки» (и тут же — «Крестный отец» Марио Пьюзо). И только А. Латынина в том же номере осторожно предложила — попробуем все-таки «Договорить до конца»… Но такие (даже, повторяю, пока еще осторожные) призывы были среди либеральной интеллигенции единичными. Казалось, что, очистив атмосферу от зловонных испарений сталинизма, а также от «застойных явлений», общество очистит реальный(термин еще конца застоя, изобретенный «интеллектуалами», помощниками-референтами генсека) социализм. И среди публикаций современной, но тоже «отлежавшей» свое прозы, среди общественно-литературных событий года («Дети Арбата» Анатолия Рыбакова в «Дружбе народов», произведшие шок и переворот в массовомсознании, сознании самого рядового человека; «Белые одежды» Владимира Дудинцева в «Неве»; «Ночевала тучка золотая» Анатолия Приставкина в «Знамени») трудно найти произведение, которое подвергло бы сомнению саму социалистическую идею.

Под каждой из публикаций многозначительно стояли цифры, обозначавшие давнопрошедшее время создания.

И даже под событийными дебютами года они тоже стояли: под «Капитаном Дикштейном» Михаила Кураева и «Смиренным кладбищем» Сергея Каледина.

Слаженная по-своему оппозиция двух противоположных хоров — хора похвал, восторженных отзывов и рецензий, а также хора негодующих разоблачений и ненависти по отношению к авторам безусловных бестселлеров — иногда нарушалась спокойным, сдержанным разговором о качестве, воспринимавшемся настороженно. Так, Алла Латынина всего лишь предположила, что повесть Приставкина, скорее всего, благополучно перейдет на полку детской литературы, — что вызвало, в свою очередь, недоумение, переходящее в негодование в стане либеральной публики.

Та же самая история произошла и с Аллой Марченко, дерзнувшей оспорить тезис о художественном совершенстве «Белых одежд». Чисто эстетический подход воспринимался как консервативное стремление помешать общественному и литературному прогрессу.

Где Приставкин, где Набоков — либеральной критике разобрать было трудно: оба проходили по разряду «освободительной» литературы. Надо сказать, что простодушные критики и не скрывали собственную методологию: например, рассуждая об айтматовской «Плахе», Андрей Нуйкин, один из самых известных своей приверженностью к идеалам демократического общества публицистов, замечает: «…споры отнюдь не о поэтике романа, нет, — споры социальные, проблемные» («Новое богоискательство и новые догмы». «Новый мир», № 4).

Прошлое не только обретало новую жизнь в настоящем — оно становилось сверхнастоящим, актуальным, горячо обсуждаемым. Настоящее как бы отходило на второй план — происходящим под знаком реабилитации реального прошлого «очищением реального социализма».

Строго говоря, публикация поэмы Твардовского «По праву памяти» была для литературной общественности, управлявшей тогда «теченьем мыслей», а значит, хоть отчасти, но — страной, поважнее литературы современности. Вернее, современность существенно корректировалась прошлым и кормилась этим прошлым. Поэму Твардовского напечатали дважды: в «Знамени» (№ 2) — еще и в качестве обозначения избранной новым редактором, Григорием Баклановым, линии, и в «Новом мире» (№ 3) — обновленная приходом Игоря Виноградова, Анатолия Стреляного, Олега Чухонцева редколлегия публикацией Твардовского обозначала преемственность своей деятельности.

Умножившееся количество публикаций свидетельствовало о попытке возрождения через прошлое: в 1986-м в «Новом мире» их три, в 1987-м — шестнадцать. Среди них столь значительные, действенные для изменения литературно-общественной ситуации, как «Котлован» Андрея Платонова, «Погорелыцина» Николая Клюева, «Стихи о неизвестном солдате» Осипа Мандельштама. Впервые напечатан в советском издании Владимир Набоков — в журнале «Шахматы в СССР»; затем в «Москве» (№ 12) с предисловием О. Михайлова опубликована «Защита Лужина»; перевод набоковской лекции о Гоголе в «Новом мире» предваряет вступление Залыгина. Напечатана «Элегия» Александра Введенского с предисловием В. Глоцера, в котором достаточно осторожно, при помощи эзопова языка говорилось об аресте и расстреле поэта.

Литературный 1987-й год означен не только публикаторской деятельностью, но и дебютами.

Правда, дебюты выглядели на нынешний глаз диковато: перед тем как дебютировать, авторы долго помыкались по редакциям. И, как это ни странно, первое место среди открывших новые имена занял «Новый мир», казалось бы, недоступный для новичков, как сцена Большого театра.

В «Новом мире» была напечатана проза Михаила Кураева и Татьяны Толстой.

Хотя именно публикации новых авторов и стали, как выяснилось позже, художественно, эстетически поворотными для литературной ситуации.

Новые, «художественно избыточные» тексты (годом позже определение А. Синявского) — барокко Толстой, фантастический реализм В. Пьецуха, М. Кураева — формируют новый литературный климат.

Хотя тогда многим казалось, что интерес литературный лежит не здесь.

Алесь Адамович выдвинул свою концепцию «нового мышления» («ЛГ», № 1): рассуждая об итогах года предшествующего, об айтматовской «Плахе» и «Печальном детективе» Астафьева, он задается (и, как мы теперь видим, обманывается) вопросом: «А не первые ли это шаги к новой художественности?» Нет, никак не шаги, как и «Последняя пастораль» самого Адамовича («Новый мир», № 3), где публицистичность буквально поглотила не только какую-то особую «художественность», но даже просто самый обыкновенный беллегризм…