А ведь как горячился Горбачев — из-за статьи Шмелева, например. А вспомним его реакцию на «Как нам обустроить Россию» Солженицына.

Теперь властьпотеряла интерес к писателям, а писатели потеряли интерес к власти.Взаимное охлаждение, разочарование, равнодушие. Так, но старой памяти — кому-нибудь дадут орден. Какой-нибудь степени. Оно и к лучшему.

Толстые журналы потеряли былую властьнад умами.

Зато литературные критики обрели властьв журналах: «Континент», «Знамя», «Звезда», «Новый мир»… Редактор-критик — это тоже тенденция нового времени.

Раньше — еще в 1986 году — редактор назначался решением секретариата ЦК КПСС (если не Политбюро). Дело-то уж больно ответственное. И назначался обычно писатель (по преимуществу прозаик) с «именем», «весом», «репутацией». Сейчас все поменялось, журналы независимые, отсюда и минусы (денег нет) и плюсы. Хоть здесь демократия потеряла: редакции выбирают, как правило, скорее менеджеров, чем политически влиятельных VIPob от литературы.

Герой.Произошла смена героя —главным героемлитературы стал сочинитель, писатель. Это касается не только распространившегося на все без исключения жанры влияния мемуаристики. Скажем, у наших младомемуаристов героями стали они сами: Олег Павлов, Павел Басинский, Владимир Березин, Владислав Отрошенко, Вячеслав Курицын живописали свои собственные приключения внутри литературной жизни; Сергей Гандлевский в «Трепанации черепа» оттиснул портрет поколения; Семен Файбисович пишет себя внутри картины; Анатолий Найман в «Славном конце бесславных поколений» выбил и собственный медальон на фоне… продолжать можно очень долго, ряд не заканчивается. И Марк Харитонов героем своего последнего романа назначает писателя — и Владимир Маканин в «Андеграунде».

Графоман…и не только профессионально сильный писатель почему бы не графоман?Понятие « графоман» вообще пережило реабилитацию (если человек сам, за свои деньги, себя же и издает, — граф Хвостов…). Из-за простоты возможности напечататься графомания распространилась, как, может быть, никогда раньше. Исчезла граница— между отобранным экспертами (редакторами? а судьи кто?) и волеизъявлением самих авторов. Торжество графомании. Расцвет графомании. «Встал Ильич, развел руками — что же делать с мудаками?»

Деньги.Если с властью развод, то с деньгами —союз. Правда, не у всех получается. («Все у нас получится!»). Неоплачиваемый автор постепенно, но верно покидает пределы высокой литературы и уходит в сопредельные (газеты, см. выше) и несопредельные (например, извоз) занятия. Польза двойная: для содержания семьи и для поиска нового жизненного материала.

Но вообще-то писатели в своей массе (о ней еще можно говорить, несмотря на катаклизмы) к деньгамотносятся двойственно. С одной стороны — да, они за союз с капиталом, с другой — уж очень противна писателям, вне зависимости от их идеологической ориентации, несправедливо, по их мнению, богатая жизнь «новых русских». Извечный стереотип — «лучше быть бедным и несчастным» — пока побеждает насаждаемый («лучше быть богатым и счастливым»). Свидетельств в литературе тому множество. Попытался Бахыт Кенжеев в мещанском романе «Иван Безуглов» воспеть справедливое торжество буржуазности, но и он поставил в услужение своему новому богатому герою бухгалтера Боратынского и водителя Жуковского, актрису Ахматову и референта Лермонтова. Бедность — как эстетический и этический полюс — благородна и у Нины Садур, и у Александра Проханова, и у Валентина Распутина.

Единство.Странной иллюзией и неосуществленной мечтой в начале «перестройки» было восстановление единствалитературы. Напечатаем все то, что было запрещено, пройдем курс ускоренного развития литературы, воссоединимся с литературой эмиграции — и в результате обрящем искомое единство: русская литература будет восстановлена в своей полноте. Напечатали лучшее, что было создано в 10-е, 20-е, 30-е, 40-е, 50-е, 60-е, 70-е… На этом невыигрышном для них фоне сильно потускнели вчерашние (и теперешние) кумиры. Историческую дистанцию с блеском выиграли покойники: от Булгакова и Пастернака до Гроссмана и Домбровского (множество замечательных имен опускаю — листа не хватит для перечисления). Открылось невероятное богатство; правда, распорядились им опять не по-хозяйски: ни Пильняк, ни Добычин (условно говоря) уже в «корм» не пошли, не прошла этих уроков современная словесность. Она их не усвоила, а перелистала. А современники — живописали «чернуху», пошли по горизонтали, освещали «темные углы» жизни. Проститутка, бомж и вор стали во главе искусств — от кино, театра + ТВ до литературы. Единство никак не вытанцовывалось. Единство — кого с кем? И тут грянула «гражданская война в литературе», все на фронт, все для победы. Объяснить ничего никому не удалось: к диалогу не готовы? нет, на диалог не способны изначально, органически. «Патриотическая» тусовка не отказывалась от культурного советского прошлого, а объявила себя его продолжателем; «демократическая» с ним порывала, жгла партийный билет. И то и другое оставляло послевкусие невероятной пошлости (правда, у «патриотов» ее концентрация была посильнее). Литература продолжала распадаться и дальше; с выходом на поверхность былого «андеграунда» вдруг выяснилось, что и там — внутри — свое разделение, своя война. Массовая литература агрессивно занимала свою территорию. У каждой из «литератур» были все составляющие для отдельного жизнеобеспечения: свои классики и эпигоны, свои «гуру» и начальники, свои журналы и издательства, свои критики. Одна огромная территория была поделена на множество удельных — княжеств, а также — демократий.

И это хорошо.

Сейчас у многих «советских» душа тоскует но единому литературному процессу… Чтобы читали друг друга, влияли. Оценивали.

А — зачем?

Неужели непонятно, что расхождения были, если и будут — причем многоуровневые и сложноструктурные?

Что, скажем, ненависть к масскульту объединяет Бондарева с Баклановым, Куняева с Виноградовым?

Жанр. Серьезная проза жанрпотеряла — и ищет его по полу руками в потемках, найти не может, натыкается на рваные бумажки и горелые спички. Вроде бы это все — безразмерно скучное, неостановимо, бурляще, грамотно вялое — называется роман-эссе.

Писали о «пути» таком достаточно, в том числе и ваша покорная слуга, основываясь на литературном материале вполне существующем, а не только желаемом (статья «Вольное дыхание» была напечатана в «Вопросах литературы» в начале 80-х, и именно в ней я разбирала «авторскую» прозу).

Я думаю, что у такой прозы нынче опали мускулы — она безответственно отдала жанр массолиту. А массолиту жанрпомог укрепиться и распространиться; опора на жанр— это все равно что опорно-двигательный аппарат у отдельно взятого человека.

Чувство жанра,игра с жанроместь у немногих, пришедших в «серьезную» литературу из фантастики. У Пелевина. Привлекательны хотя бы поиски четкого жанра, как попытка — будь то у Слаповского в «уличном романсе» «Братья», у Пьецуха в русских анекдотах, у Буйды в рассказах, у Марины Вишневецкой есть чувство повести; жанровой определенности не хватает у 90 % прозаиков. Господа писатели! Ставьте себе конкретные задачи! Иначе читатель вообще вас исключит из своей жизни! Думайте о жанре!

Жанровое раскрепощение, жанровая независимость избавили русскую литературу в конце XX века от обязательных канонов и клише. «Промежуточные» (определение Л. Я. Гинзбург) жанрывывели русскую литературу 70-х из-под клишированной эстетики. Но дальше — дальше эта «промежуточность» с прививкой свободы давала претенциозный, жалкий, хилый продукт титанического самоуважения автора, живописующего никому не интересные подробности жизни — своей, жены, ребенка и собаки. Утрата жанровой дисциплины привела к размножению длиннющих, не вполне бессмысленных и не вполне содержательных, невыразительных текстов-«чулков».