«И этого человека называют Мессией?» — искренне изумился Ксарава. И тут же вспомнил, как некогда другой чиновник, звавшийся, правда, не прокурором, а прокуратором, с не меньшим изумлением взирал на приведенного к нему бедняка, которого тоже называли Мессией. Нет, он не станет уподобляться Пилату, не станет спрашивать у стоящего перед ним: «Что есть истина?», не будет пускаться с ним в философские прения. Этого он не может себе позволить. А жаль. Это было бы интересно. Говорят, грязный оборванец — непревзойденный мастер ученого спора, чудо красноречия, автор примечательных, хотя и весьма подозрительных сочинений. Надо прочитать при случае. Но все это пока придется отложить. Надо выяснить главное.
Зал, куда узника привели на допрос, помещался в верхнем этаже крепостной башни. Через узкие окна было хорошо видно море — бескрайняя темная синева, над которой стремительно летали, то падая к самой воде, то взмывая вверх, бакланы. Рыбачьи лодки под пестрыми парусами казались отсюда совсем маленькими. Кампанелла не мог оторвать взгляда от моря. Если спасение придет, оно придет отсюда. Морской ветер, проникавший сквозь башенные окна, нес запах надежды и свободы.
Первый вопрос Ксаравы он, завороженный морем, почти прослушал. Тот спрашивал, кажется, где Кампанелла был захвачен стражниками, словно сам этого не знал. Однако дальше началось нечто странное. Инквизиторы после неизбежного вопроса о том, известно ли узнику, за что его арестовали, начинали выяснять генеалогию обвиняемого, спрашивать о предках, родителях и родственниках, о знакомых. Ксарава пренебрег всем этим.
Не задавая вопроса о заговоре — само существование заговора для него непреложная данность, — он сразу спросил о помощи, обещанной заговорщиком его святейшеством. «Будто бы обещанной», — осторожно сказал он.
Кампанелла почувствовал: именно это больше всего занимает Ксараву. Неясно лишь, чего больше желает прокурор — подтверждения или отрицания. Однако откуда столь странный слух? Переговоров с папой Кампанелла и его друзья не вели. Дионисий, правда, считал: все, что может убедить как можно больше людей встать на их сторону, — благо. Если найдутся калабрийцы, которые пойдут за ними, лишь узнав, что их дело благословил папа, надо сказать им то, что они так жаждут услышать. Ради великого дела не зазорно пойти на маленькую ложь, рассуждал он. У противников наших, иезуитов, тоже не грех поучиться. Если наши враги будут действовать по правилу «цель оправдывает средства», а мы решим не марать своих белых одежд, нетрудно предсказать, кто победит. Мы будем биты! Кампанелла не соглашался с Дионисием, но обстоятельства помешали ему довести спор до конца — нельзя было углублять их разномыслие. Сейчас на допросе он понял — Дионисию удалось убедить часть их сторонников, что заговорщики могут надеяться на поддержку папы. Хитрить со своими Кампанелле претило, но ничто не мешает ему лукавить, отвечая испанской ищейке. Не ответив прямо, он дал понять Ксараве, что имеет все основания надеяться на могущественное заступничество. На самое могущественное заступничество, какое только можно себе вообразить. На прочие вопросы отозвался, как человек, искренне недоумевающий, что его арестовали. Он не знает за собой никакой вины, недоразумение скоро выяснится, а клеветники и гонители будут наказаны.
Ксарава привык допрашивать людей, которые неумело лгут, грубо льстят, трусливо лебезят, сулят разные блага, если им есть что посулить, плачут, если у них нет ничего, кроме слез, клянутся в невинности. И виноватые, и оговоренные, и подозреваемые, и уличенные — все казались прокурору утомительно одинаковыми. Он любил пофилософствовать о том, сколь жалок и низок человек. Ксарава легко угадывал, в какой час допроса его подопечные сломаются и перестанут запираться. Рутина допросов, однообразие уловок, к которым прибегают оказавшиеся в его власти, простота собственных приемов, неизменно достигающих цели, наскучили прокурору. Он всегда был невысокого мнения о людях. Прокурорская должность укрепила его презрение к ближним.
Но новый заключенный поразил его угрюмым спокойствием, чувством собственного достоинства, непонятно на что опирающейся внутренней силой. Казалось, он знает нечто, неведомое тому, кто его допрашивает.
О Кампанелле говорят, что он владеет тайнами магии. Прокурор в такие побасенки не слишком верил. А тут призадумался: может, в этом слухе что-то есть? А еще Ксараву неприятно поразило, что узник, отвечая на вопросы, глядит мимо него. За высокой спинкой прокурорского кресла было видно стрельчатое окно, а сквозь него — море. К нему и был прикован взгляд Кампанеллы. Море помогало ему спокойно отвечать, когда он хотел ответить, и спокойно молчать, когда он отвечать не хотел. Ксарава прервал допрос, чувствуя, что не готов к его продолжению. Честолюбивый, способный, проницательный прокурор был недоволен собой. Настроение было испорчено надолго. Ужинал прокурор без удовольствия, размышляя о своей тяжелой профессии. И поделиться не с кем! Кто поймет его чувства?
Скоро Кампанеллу, грубо разбудив в неурочное время, перевезли в другую тюрьму, подальше от берега. Из разговоров стражников, не считавших нужным таиться от человека, которому недолго жить, Кампанелла уловил важнейшую весть: около побережья появились турецкие корабли! Все испанские гарнизоны приведены в готовность. Стражники, конвоирующие Кампанеллу в другую тюрьму, считали, что им повезло: лучше сопровождать безоружного пленного, чем сражаться с турками. А Кампанелла думал, решатся ли турки атаковать испанские корабли, совершат ли нападение на берег.
Тюрьма, куда его доставили, тесна и переполнена. Кампанеллу поместили в общую камеру. Великая отрада встретить единомышленников, узнать от них, что происходит, услышать вести от тех, кто взят позже. Если бы только новости не были столь мрачны! Испанцами захвачено много заговорщиков. Аресты продолжаются. В руки властей попали важные письма. Немало людей, посвященных в заговор, испугались, добровольно явились с повинной, рассказали все, что знали, добавив и то, чего знать не могли. В тюрьмах оказались и непричастные к заговору — жертвы давних распрей и счетов. Нашлось немало мерзавцев, которые воспользовались случаем, чтобы устранить своих личных врагов. Соседи Кампанеллы по камере подавлены, страшатся того, что их ждет. Один заключенный упорно, с дрожью в голосе, заклинает всех, что спасение в признании. Кампанелла заставил его замолчать. Надолго ли?
В переполненной камере, где спорят, плачут, молятся, играют, чтобы убить время, в карты и кости, гадают, чем сегодня будут кормить — гадай не гадай — кормят гнусно, — Кампанелла погрузился в тяжелую задумчивость. Не совершена ли им страшная ошибка? Он размышлял о том, как изменить к лучшему устройство мира, готовил во имя этого восстание. Может быть, надо было думать о том, как изменить самого человека? В мыслях о будущем устройстве государства он не принимал в расчет, как действует на человека давняя зависть, старинная обида, желание отомстить, жажда возвыситься и, главное, страх. Ему казалось, что каждый, кто внимал его словам о благородном воинстве в белых одеждах, которое двинется от подножия горы Стило, чтобы учредить прекраснейшую из республик, достоин и этих сияющих одежд и этих великих планов. Увы, это не так!
Новая тюрьма, как и прежняя, помещалась в крепости. И хотя находилась дальше от побережья, здесь тоже ждали возможной высадки турок. Гарнизон усилили. К пушкам подвезли ядра. У орудий беспрерывно дежурили пушкари. Подвалы крепости пополнялись продовольствием. Во время прогулки Кампанелла спросил у испанского солдата, что означают эти приготовления, уж не войны ли опасаются, тот со смехом ответил:
— Ты об этом узнаешь первым!
В его голосе звучали злорадство и угроза. Кампанелла догадался, что значат эти слова.
— Как понять сказанное? — все-таки спросил он.
— Чего проще! Если под стенами крепости появятся мусульманские собаки, которых ты, предатель, накликал на нашу землю, всех вас вмиг прикончат!
