Звучит ненавистная испанская команда, звенят молотки по кандалам, отворяются высокие тюремные ворота.

Не было в жизни Кампанеллы дороги тяжелее этой. Когда колонна, звеня кандалами, бряцая тяжелой цепью, с трудом переступая ногами по каменистой дороге, кашляя от едкой пыли, вытянулась и он оглянулся, ему впервые стало видно, сколько людей, последовавших за ним, лишены свободы, превращены в кандальников, шагают теперь навстречу страшным испытаниям. Многих он не знал в лицо, и они его не знали.

Кампанелла помнил множество историй о великих полководцах. Но ему не случалось читать, что ощущал полководец после проигранного сражения, думая о своих солдатах, когда их угоняли в плен, что думали они о полководце. Мало ему собственных кандалов. Он ощущает вес железа, которое несут на себе другие узники. Его мучает боль тех, кто, не оправившись после пыток, мечется в жару и бреду на повозках. Его терзает их ужас, томит их жажда. Где тот добрый самаритянин, что перевяжет их раны, оботрет их лица, покрытые горячечным потом, напоит прохладной водой?

Они шли по милой его сердцу земле. Здесь все: слоистые скалы, цепкие, низкорослые горные сосны, по-осеннему опустевшие виноградники, широколистные дубы, звонкоголосые родники, пробивающиеся из каменных расщелин, — все свое. Но теперь родная природа оборачивалась к ним недобрым ликом. Ноги в прохудившейся обуви разбиты о камни. Кости ломит от ледяной воды речушек, которые переходили вброд. На редком привале, едва рухнешь на землю, узловатый корень злобно врезается в измученное тело. Терновник рвет одежду, вонзает колючки в кожу. Жаркий ветер палит, холодный вгоняет в дрожь. Все безжалостно к побежденным. А может быть, в нем говорило безмерное разочарование. На каждом переходе, на каждом привале казалось: вдруг откуда-то из-за рощи, из оврага, с гор прозвучат выстрелы, просвищут пули, ринутся на испанцев смельчаки, пришедшие на выручку. Неужели обеднела Калабрия отважными людьми? Путь их подходит к концу. Ждать больше нечего. Никто не пришел им на помощь. Ни добрый самаритянин, ни смелый воин. Когда они проходили через деревни, Кампанелла ловил порой мимолетный сочувственный взгляд, украдкой брошенный. И это хоть что-то. Случалось, рядом с тем местом, где заключенных останавливали на ночлег, появлялись фляги вина, ломти хлеба, миски фасоли. Взрослые не решались приблизиться к страшному биваку, присылали детишек. Стражники иногда гнали их, иногда принимали дары для узников — не угадать заранее, кто из них как поступит.

Но на редкие взгляды сочувствия приходилось куда больше взглядов равнодушных. И всего страшнее — враждебных. Бедные, робкие, темные люди! Народ, который мог бы быть таким сильным, но сил своих не знает и повинуется властителям беспрекословно. Можно ли винить этих людей за то, что они верят всему, что слышат в указах и проповедях? Тем более что там не все неправда. Заговорщики действительно вступили в союз с турками. Турки действительно должны были высадиться на калабрийскую землю. Если он и раньше не мог объяснить каждому, зачем, почему пришлось пойти на этот отчаянный план, как это сделать теперь? Ну ладно. Турки не высадились. Но если бы смутьяны не смутьянничали, тогда не скакали бы сейчас по всем дорогам испанские дозоры и патрули, не хватали бы людей направо и налево, не было бы этой новой беды. Поделом смутьянам! Вот почему родная земля, родные горы, родные леса, родные ручьи кажутся Кампанелле враждебными. Он не ощущает больше живого тока родства между собой и калабрийцами, ни в чьих глазах не читает любви, разве что изредка жалость, чаще — равнодушие и даже злость.

Долог, печален, горек путь на Голгофу.

Неаполь видел многое: угрожающе темный дым над Везувием; столпотворение в соборе святого Януария в день, когда все ожидают, что в сосуде закипит кровь святого; торжественные выезды послов; буйное веселье карнавалов; пышные крестные ходы и процессии паломников; парады испанских войск; побоища голытьбы; покаянные шествия в дни, когда толчок землетрясения вселяет ужас в толпу; чужеземных солдат, заморских купцов, корабли под разными флагами. Неаполь не удивишь! Но зрелище, уготованное городу в этот осенний день, было необычайнейшим из необычных. Оно собрало с утра на берегу толпы. Люди богатые и знатные занимали заранее отведенные им места на возвышениях, наскоро сооруженных подле воды. В домах, выходивших на залив, были заняты все окна. Команды кораблей высыпали на палубы. Ожидалась казнь на воде.

Многие виды казней были известны в ту пору в Европе. Осужденных на смерть вешали. Способ простой, обыденный, пресный. Их четвертовали. Милосердно — вначале отрубали голову, затем отсекали члены, жестоко — вначале отрубали член за членом, потом отсекали голову. Людей сжигали: некоторых вначале милостиво удавливали, а потом разжигали под ними костер, других заставляли гореть заживо. Известны были казни в кипящем масле, распиливание заживо, постепенное утопление. Казни были тщательно продуманы, многократно проверены, запечатлены на множестве гравюр, картин и рисунков, описаны очевидцами — и хладнокровными, и потрясенными. Даже самым изощренным умам, посвятившим себя этой области деятельности, затруднительно придумать что-нибудь новое.

При дворе вице-короля это удалось. Когда морем доставили в Неаполь заговорщиков, было приказано подвести суда сколь можно близко к берегу, и тех, чье дело уже закончено следствием и кто осужден на казнь еще в Калабрии, казнить на корабельных палубах. Город оповестили о том глашатаи.

Заключенные, измученные вначале долгими переходами в кандалах, затем трюмной духотой и качкой, были выведены на палубы. Замешкавшихся подталкивали, упирающихся тащили. Вид их был страшен. Он подтверждал мнение, высказанное людьми, близкими ко двору: «Истинные чудовища!» Последними вывели приговоренных: четверых предстояло четвертовать, двоих — повесить на корабельных реях. Палачи суетились: прежде им не приходилось устанавливать плах на покачивающихся палубах и укреплять удавки среди путаницы корабельных снастей. Они волновались, боясь осрамиться перед глазами столь многочисленных знатных и понимающих зрителей.

Был прочитан приговор. Ветер относил голос читавшего, и на берегу почти ничего не слышали. Процедура затягивалась. Зрители начали скучать. Когда первого из приговоренных поставили под рею, Кампанелла хотел отвернуться. Но стражник, стоявший подле него, железными пальцами вцепился в его затылок и повернул лицом к виселице. Можно зажмурить глаза. Нельзя! Если другим приходится вынести это, он должен это увидеть. Навсегда запомнить. Еще будет суд, на котором он станет свидетелем, а может быть, судьей.

Выкрики казнимых, что признание у них вынудили пытками, хрип задыхающихся, стоны четвертуемых, вопли ужаса остальных заключенных, которых заставили глядеть на казнь, громкие команды капитанов, озабоченных тем, чтобы их корабли не сносило в сторону, гул толпы на берегу, ругательства стражников, страшный звук — шлепок, с которым отсекаемые руки и ноги падали на палубу, колокольный звон, прозвучавший с берега, все смешалось в сознании Кампанеллы в отходную людям, которые пошли за ним, а теперь погибают на его глазах.

Вице-король покидал берег во главе своей свиты удовлетворенный. Он знал из уклончиво-витиеватых докладов калабрийского прокурора, что следствие идет с немалыми трудностями. Многое до сих пор неясно — пути, по каким злодеи сносились с турками, условия, на которых они заручились их поддержкой, щекотливый пункт о переговорах с папой и будто бы полученных от него заверениях…

Казнь на рейде полезна. Она не только устрашила прочих заговорщиков и подсказала им, что следует на допросах быть не столь упрямыми, но и послужила назидательным примером всем неаполитанцам. Вице-король не обольщался относительно чувств, которые питает к нему здешний народ. Если он не может заставить неаполитанцев полюбить его, вице-короля, и испанскую корону, он заставит бояться! Наконец, столь необычайная казнь — хорошая тема для почтительнейшего доклада в Мадрид — их величество любят такое. Аутодафе — малые и большие — приелись, казнь на палубах — новшество. Их величество будут приятно удивлены…