Обитель в Плаканике невелика, скромна, незнаменита. Быть может, именно поэтому немногочисленная ее братия любила рассуждать о сияющей в веках славе ордена, к которому принадлежит и она, о доминиканцах — великих ученых, доминиканцах — знаменитых художниках, которым даровано божественное искусство изображать мадонну с младенцем и страсти Христовы столь удивительно, что люди, взирая на эти картины, чувствуют себя просветленными. О том, что доминиканскому ордену принадлежат кафедры богословия в Париже, Падуе, Праге, Болонье, Вене, Кельне, Оксфорде, Саламанке. Джованни преподали историю ордена. Его основатель родился в Испании. Доминику де Гусману было четырнадцать лет, когда он поступил в университет. Прошло всего десять лет, и Доминик стал каноником. Потом основал монастырь. Был миссионером среди магометан и еретиков, во Франции пытался обращать в истинную веру отпавших от нее альбигойцев.

Тут Джованни осмелился перебить того, кто его наставлял. Магометане — это турки, от страха перед которыми долгие годы дрожало все побережье Италии. Они — язычники, не признают христианской религии. Но кто такие еретики? Он уже знал: еретики тоже верят в Христа, только не так, как предписывает верить святая церковь. И о них говорят, будто они хуже язычников.

— Вот таких-то, кто тоже верит в Христа, но хуже язычников, не верящих в него, обращал во Франции в истинную веру испанец Доминик? — спросил он.

— И, увы, вначале не слишком в том преуспел. Несмотря на пламенность своей проповеди, — сказал его новый учитель. — Папа, сидевший тогда на престоле Петра, полагал, что вернее, чем слово убеждения, будет меч войны и клещи палача.

Монах произнес эти слова спокойно. Джованни вздрогнул. Нельзя было вырасти в то время, в какое вырос он, не зная, что такое пытка клещами. Если ее не доводилось испытать самому, от чего боже избави, если не приходилось повидать, как терзают на городской площади какого-нибудь беднягу, то непременно случалось услышать песню, расписывавшую пытку в подробностях, или повидать листок с ее изображением, купленный на рынке.

— И послал папа во Францию, в тот край, где совсем осмелели еретики-альбигойцы, большое войско. Вместе с войском пришел туда Доминик. Он был назначен главой следственной комиссии, уличавшей еретиков в ереси. И виновные в ереси шли на костер, — спокойно говорил его новый наставник.

Этого Джованни понять не мог. Папа прав. Папа, наместник Христа на земле, не может быть неправым. Доминик, действовавший по его приказу, тоже прав. А люди из далекой Франции по кличке «альбигойцы» не правы. И грешны потому, что не правы. Но за это — на костер? На смерть мучительнейшую? Почему? Прежний наставник терпеливо отвечал на все «почему» Джованни. Новый резко его перебил.

— Грех их был страшен! Они отрицали святые таинства, ад и чистилище… — Джованни содрогнулся. — Ты видишь в костре только муку, но не понимаешь: этой мукой тела очистятся их души для вечной жизни, освободятся от мук бесконечных. Что по сравнению с вечной мукой души в аду час страданий в земной юдоли? Что значит жалкая грешная плоть? Она зловонная темница души! Ей можно, ей нужно причинять страдание, чтобы тем спасти душу!

Джованни попытался представить себе, что чувствует человек на костре, его затрясло.

— Кто придумал это? — спросил он, избегая страшного слова.

— Что «это»? — спросил учитель и резко приказал: — Говори яснее!

Джованни замялся, но потом все-таки промолвил:

— Костер!

Доминиканец пожал плечами. Джованни не успокоился:

— Праведников тоже мучили и сжигали. Потому что считали их грешниками! А потом оказалось, они — праведники. Христа мучили и распяли. Может быть, и альбигойцы… — сбивчиво проговорил он.

— Запрещаю тебе договаривать! Ты готов впасть в грех лжемудрствования, за который нелегко получить отпущение. Когда война с альбигойцами была закончена, еретики обращены в истинную веру, — продолжал монах, — а упорствующие наказаны, Доминик преобразовал братство, некогда основанное им для борьбы с еретиками, в орден странствующих проповедников.

Может быть, было бы лучше, если бы братство с самого начала увещевало только проповедью, а не огнем и мечом? Джованни этого вопроса не задал. Он плохо понимал своего нового наставника.

— Орден доминиканцев принял суровый устав. И символ — изображение пса с пылающим факелом в пасти. Почему ты не спрашиваешь меня, сын мой, что означает оный символ? Пес означает, что наш орден призван сторожить и охранять церковь, а факел — что орден призван озарять мир пламенем истинной веры. Само имя «доминикане», образованное от имени славного основателя нашего ордена, стали мы толковать с тех пор как domini canes — «господни псы»! Запомнил?

Это он запомнил! Образ грозного стража — пса с пылающим факелом в пасти — трудно забыть.

— Орден стремился проповедовать среди простого люда, прославить себя подвижничеством и бедностью. Но римский престол счел за благо освободить доминиканцев от запрета владеть недвижимым имуществом, разрешил строить монастыри и церкви, не только проповедовать среда простолюдинов, но и учить в университетах. Доминиканцами были знаменитые богословы Альберт Великий, Фома Аквинский. Наш орден дал римской церкви сотни епископов и архиепископов, десятки кардиналов, несколько пап… Великая честь и огромное благо стать одним из скромных сочленов нашего ордена. Скромна, почти забыта людьми наша обитель в Плаканике. Но она гордится своей причастностью к великому ордену. Подумать только, уже три века назад доминиканские монастыри были и в Греции, и на земле обетованной — в Палестине, и, страх сказать, в далекой, закованной во льды Гренландии.

Каждый день в обители был строго размерен. Колокольный звон не давал забыть многочисленных служб, скудных трапез, долгих часов непременного молчания. В начале третьего часа пополуночи монахов и послушников будил гулкий колокольный звон — призыв к всенощной. В дормитории — общей спальне послушников — все просыпались, зевали, потягивались. Монахи-надзиратели торопили встающих. Начинался день, заполненный молитвами, пением псалмов, назидательными беседами, многотрудными уроками, подчиненный суровым предписаниям и правилам. Трудно подолгу молчать, трудно говорить тихо, трудно ходить, низко опустив глаза, трудно никогда не смеяться, трудно не задавать вопросов. Родной дом близко, но отпроситься туда нелегко. И домашние тоже не часто выбирались к Джованни. Дела, заботы. Да и чувствовали они себя в стенах обители стесненно. Недалеко ушел Джованни от родного дома, а стена обители стоит между ним и его близкими высокой преградой. Он еще не монах, но уже совсем и не деревенский подросток. Как говорить с ним, неизвестно.

Джованни тосковал, особенно когда просыпался и видел себя среди чужих. Другие послушники были старше, провели в обители больше времени, привыкли. Они из разных концов Италии, у каждого свое наречие, а по-латыни далеко не все объяснялись так свободно, как Джованни. Они плохо его понимают, а он плохо понимает их. Отрадны были некоторые занятия в школе, но суровы наказания за малейшую провинность. За незнание Джованни наказывать не приходилось: изучение псалтыря, церковное пение, начала богословия, основы грамматики, свободные искусства давались ему легко. Чисты и без ошибок были его записи, сделанные вначале острым грифелем на восковых дощечках, позже чернилами на бумаге. Но и ему случалось провиниться: то засмотрится в окно, то перебросится словом-другим с соседом, то подскажет кому. За это били линейкой по рукам — боль от такого наказания подобна ожогу, рука вспухает. За провинности более серьезные пороли розгами. Пороли жестоко. Послушники шепотом рассказывали, что в одной обители тот, кому предстояло такое наказание, был послан на черный двор за розгами, но вместо того, чтобы покорно принести их, поджег монастырь. Никто не знал, что стало со смельчаком. Впрочем, вслух его называли не смельчаком, а грешником, Джованни подумал об этом послушнике, что хорошо бы иметь такого друга.