Марта сообщает, что потратил семь лет на то, чтобы изучить и опровергнуть Телезия. Врет, негодяй! Он неспособен вникнуть в то, что утверждал Телезий. Это видно на каждой странице. Марта бессовестно выхватывает из сочинения Телезия строки, иногда слова и приводит их, отрывая от целого. Он утверждает, что эти строки и слова ошибочны и вредны, ибо противоречат Аристотелю. Сознательно допускает грубейшую логическую ошибку. Не доказав, что все сказанное Аристотелем — истина, принимает это за данность и требует того же от читателя. Требует угрожающе! Ход его рассуждений таков: учение Аристотеля признано нашей святой церковью, Телезий противоречит учению Аристотеля, следовательно, противоречит тому, что признает наша святая церковь, следовательно, противоречит самой церкви. Quod erat demonstrandum — «Что и требовалось доказать». Знакомые аргументы! Точно такие выдвигали во Франции схоласты против Рамуса, прежде чем убить его.

А в какое убожество превращался сам Аристотель под пером Марты! Он не прочитал подлинных текстов Стагирита. Просто клялся его именем, изображая его источником мудрости на все времена! Будто может существовать ученый, будь он трижды гениальный, который в состоянии дать однажды и навсегда единственно верное толкование всем наукам! Телезий призывает изучать законы природы, а для того наблюдать ее. Что может быть бесспорнее? Марта противопоставляет этому требованию цитаты, сто раз до него процитированные. Напоминает решения Тридентского собора, осудившего все ереси, да так, что Телезий немедленно начинает выглядеть противником этих решений. Мало того! Он напоминает, что против утверждений, близких взглядам Телезия, высказывались основатели Святой Службы, столпы инквизиции. Книга Марты — ученый трактат? Нет! Это донос и угроза. Телезия нет в живых. Донос Марты опоздал. Угроза должна устрашить его последователей.

Книга Марты духом и буквой своей говорит: тот, кто будет придерживаться взглядов Телезия, тот придет в противоречие с учением нашей святой церкви, с декретами ее соборов, нарушит предостережения, исходившие от инквизиции. Попробуйте, если не боитесь!

Томмазо не испугался. Это важный день его жизни. Это рубеж. Ему двадцать один год. Он стал взрослым. Он принялся за труд, подобный первому подвигу Геракла, — за свой первый философский трактат. Он сделал свой выбор. Против Марты, в защиту Телезия. Против запретов и угроз. За свободную, смелую мысль. За изучение природы.

Одумайся, Томмазо, пока не поздно! Остановись!

Каждое утро после заутрени Томмазо спешит в келью. Жаль часов, потерянных на молитвы, на долгую трапезу. Но сейчас он не может нарушать порядки обители и подвергать свой труд опасности. Повторяя слова молитв, падая на колени, крестясь, кланяясь, подпевая общему пению, он думает о своем.

И вот он один. Один! Наконец-то один! Страшное нетерпение жжет его душу. Но Томмазо длит предвкушение, заставляет себя тщательно очинить несколько перьев, чтобы не отрываться, если перо затупится во время работы. В оловянную чернильницу наливает свежие чернила. Брат-эконом однажды осведомился, почему у Томмазо уходит столько чернил. После этого разговора Томмазо готовит для себя чернила сам. Этому искусству его когда-то научил друг, библиотекарь. Томмазо любит все, что служит для писания, — перья, чернила, бумагу. Правда, писать ему приходится на дешевой — не беда, не цеплялось бы за нее перо. Песок, чтобы просушить написанные строки, тоже есть. На пюпитре лежит книга Марты — мишень, которую Томмазо каждый день пронзает своим пером, как стрелой. На полке стоят книги, которые нужны ему в работе. Каждый день стопа исписанных листов растет, рукопись становится толще.

Он принялся за этот труд, когда в садах цвели миндаль, абрикосы, вишни. Он трудился всю весну и все жаркое лето. Написанные главы читал друзьям. Прекрасно иметь таких слушателей. Важны их советы. Радостны даже споры с ними! Они рассказывают ему, как до него писал о схоластах замечательнейший ученый Леонардо Бруни в предисловии к своему переводу Аристотеля. Он доказал, что все эти мнимые ученики Аристотеля ничего не смыслят в том, чему осмеливаются учить. Даже от слога их за три версты разит невежеством. Начитанные друзья Томмазо познакомили его со смелыми мыслями славных гуманистов Марсилио Фичино и Джованни Пико делла Мирандола, снабдили его их трактатами.

Увы! Томмазо не было суждено учиться в университете. Вольное содружество людей молодых и образованных — вот его университет. И лучшего ему не надо…

Трактат Томмазо скоро перерос повод, которым был вызван. Кто такой этот Марта, чтобы тратить на него столько сил, страсти, страниц? Злобное ничтожество! Гораздо важнее напомнить то, чему учил Телезий, и развить его учение. «Законник» Марта считает, что мыслям человеческим можно раз и навсегда предписать строгие законы, пугая карами на том и на этом свете за их нарушение. Томмазо доказывает: для ученого существует один свод законов — живой кодекс природы! Не может быть истинным ученым тот, кто, вместо того чтобы изучать эту живую книгу бога, довольствуется ее плохими копиями.

…Томмазо не думал, что его толкование бога непохоже на то, какое дают отцы церкви, что бог в его представлении сливается с природой. Он не мог знать, что впоследствии подобные взгляды будут названы сенсуалистическими и ученые докажут, какое значение для развития философии имели они. Заглядывать так далеко ему не дано. Он писал книгу, начатую как памфлет против Марты и превратившуюся в пламенное прославление духа свободного исследования, полагающего высшим авторитетом жизнь и природу…

В августе, когда поля уже были убраны, он тоже собрал свой урожай. Книга завершена! Марта уверял: «Я писал свое сочинение семь лет». Томмазо написал свое за семь месяцев. Совпадение чисел? Возможно! Среди многих увлечений Томмазо есть и увлечение магией чисел — число семь с древности представляется числом особенным. Другое волшебное число — двенадцать. Радостно думать, что ему понадобилось в двенадцать раз меньше времени, чтобы восстановить истину, чем Марте — чтобы оболгать ее: семь месяцев против семи лет. На каждый год усилий клеветника ему хватило одного месяца для их опровержения. Можно позволить себе передышку, вернуться к стихам, которые он забросил за эти месяцы, написать письмо Дионисию. Он совсем забыл его. Все можно и даже нужно, но Томмазо вдруг почувствовал: над ним нависает гроза.

Трудно сказать, откуда это ощущение. Когда он проходил по коридорам обители, ему чудился шепот за спиной. Некоторые монахи, прогуливаясь в саду и ведя чуть слышные душеспасительные беседы, замолкали, едва завидев его. Странно настойчив, задавая вопросы, исповедник. Томмазо уже приучил себя не говорить на исповеди о своих сомнениях. Обычно это удавалось. Но теперь исповедник был столь упорен, словно старался открыть ключом неподдающийся замок. А может быть, Томмазо просто переутомился, пока писал трактат, и ему все это кажется?

Он умудреннее, чем в Никастро. Уходя из кельи, он укладывал свои рукописи в сундучок, но не запирал его — это только привлекает внимание. Под крышку сундучка он подсовывал тонкую короткую нитку. Этой хитрости его научил друг Дионисий. Если кто-нибудь откроет сундучок без него, нитка, невидимая под крышкой и легкая как дух, беззвучно упадет на пол кельи. Подозрения его несколько раз подтверждались. В его бумаги заглядывали. Он отдал рукописи на хранение друзьям, оставив в сундучке лишь стихи, которые перестали ему нравиться, да начало трактата о поэтике. Рассуждения о строфах и размерах не причинят ему вреда.

Неясное вначале ощущение тревоги день ото дня становилось острее. Оно стало нестерпимым, когда в его присутствии один из пожилых иноков затеял разговор об учениках Телезия, которых, как еретиков, приговорили к сожжению. Бежать им удалось чудом. Где они теперь скитаются, что стало с ними, никто не знает.

Томмазо побледнел. У него первый раз в жизни заболело сердце. Он поспешил удалиться. Как понять слышанное? Как угрозу или как предостережение? Пожалуй, как предостережение. Пожилой инок был благосклонен к нему. Бежать? Но куда? Вернуться домой? Мать обрадуется. Сын жив. Большего ей не надо. Для отца это будет ударом. Сапожник Джеронимо мечтал, что сын станет ученым, знаменитым, богатым.