Тюремный лекарь по долгу службы доложил начальству, что узник плох, но до дня казни доживет, за это он ручается, вряд ли только сам дойдет до эшафота.

Церемониал казни предусматривал торжественную процессию через весь город. Если просто вывести осужденных из камер в Кастель Нуово, провести через несколько дворов к эшафоту, дорога получится короткой и не так уж много зрителей увидят процессию. Посему, согласно обычаю, осужденных — главных действующих лиц предстоящего церемониала — накануне увозили в отдаленную тюрьму, чтобы на следующий день они прошли под стражей весь город. Так и было поступлено на этот раз. Только Мавриция пришлось везти.

В толпе зрителей, собравшихся вокруг эшафота, были знатоки. Они узнавали в лицо палачей, называли их имена, вспоминали, кого и когда те уже казнили. Счастливчики сообщали, что заручились у палача обещанием продать кусочек веревки. Многие сетовали, что главного преступника вначале повесят, а лишь потом четвертуют. Новомодные выдумки! Какой смысл четвертовать того, кто этого не почувствует? Большая часть толпы не знала, да и не хотела знать, за что казнят Мавриция де Ринальдиса и Чезаре Пизано. Без вины не повесят! Нас же не вешают… Были в толпе и такие, кто жалел осужденных, а некоторые даже знали, за что они осуждены. Хотели освободить родную землю от испанской саранчи. Благороднейший замысел! Прискорбно, что он не удался. Но вслух подобного не высказывали…

Однако того, что случилось, когда осужденных вели на эшафот, долгая история казней, происходивших в Неаполе, не упомнит. Толпа, караул, заключенные, с ужасом смотревшие на происходящее сквозь решетки камер, ничего не поняли. На шею Мавриция уже накинули петлю. Он что-то тихо проговорил. Что именно, стоявшие поодаль не слышали. Распоряжавшийся казнью переспросил его, а потом поспешно подошел к судьям. И вдруг вместо знака, которого ждал палач, ему приказали снять петлю с шеи Мавриция. Тот остался стоять на скамье под петлей. Его поддерживали, чтобы он не упал. Что это значит? Неожиданное помилование? Но где гонец, который принес его, как о том повествуется в трогательных рассказах? Божественное знамение, остановившее палача? Никто не видел гонца, никто не видел знамения…

Мавриция де Ринальдиса и Чезаре Пизано свели с эшафота. Казнь отменяется! На глазах недоумевающей и недовольной толпы их увели в тюрьму. Без трубных сигналов, без барабанного боя ушел караул. Зрители, постояв еще немного, посудачив, пожалев, что даром провели время, разошлись, так и не зная, что случилось. А священник, столько сил потративший на спасение души Мавриция, поспешил в церковь вознести благодарственную молитву. То, чего он так пылко желал, свершилось. Мавриций согласился покаяться.

Мавриций не хотел предавать друзей, он хотел спасти свою душу. Он вынес невообразимые муки на земле, но боялся умереть, не примирившись с церковью, не получив отпущения грехов, он боялся нести за то вечные муки. А разве не был он грешен, когда не говорил правды на допросах, скрывал свое участие в заговоре, умалчивал на исповеди о том, о чем должен был говорить?

Едва Мавриций, стоя на эшафоте, сказал, что хочет покаяться, судьи поняли: свершилось! Безнадежно завязший процесс придет в движение, упорствующим придется развязать языки. Если они будут по-прежнему молчать, их уличит признание Мавриция. Конечно, нужна решимость, чтобы отменить казнь, о которой столько дней говорил весь Неаполь, казнь, утвержденную вице-королем, казнь, о которой уже доложено в Мадрид. Но главный судья был человеком решительным. Он знал, чем рискует, если Мавриций, снятый с эшафота живым, вдруг передумает. Но тот, кто не рискует, тот не выигрывает. Он рискнул. Было тут же приказано — Мавриция де Ринальдиса, а заодно и Чезаре Пизано вернуть в камеры. К Маврицию снова послать лекаря — пусть заботится о нем пуще прежнего. И того священника, которому удалось словами божественных истин вызвать раскаяние в душе крамольника. Засим продолжить, нет не допросы Мавриция, а заслушивание его добровольного покаяния… Назовем это так.

Когда Кампанелла узнал, что Мавриция не казнили, он испытал великое облегчение — муки друга и его гибель ложились на душу свинцовой тяжестью. Но тут тюремная почта принесла известие — Мавриция не казнили потому, что он обещал рассказать все.

Кампанелле было неизвестно, какие речи выслушивал его друг в течение недели перед казнью, не знал, какой ужас перед вечными муками жил в его душе, путаясь с воспоминаниями о том, что он действительно перенес. Ему представилось, что Мавриций купил свою жизнь предательством. Горшего разочарования не испытывал он за всю свою жизнь! Он был горд, что у него есть такой друг. Мавриций, которому он доверял, как самому себе, Мавриций — воплощение чести, Мавриций — предатель! Скольких людей погубит он обещанием, данным на эшафоте! И ничего нельзя поделать. Нельзя заставить его молчать. Теперь его будут оберегать, как сокровище. Кампанелла вспомнил первые встречи с ним, когда Мавриций излучал бодрость, надежду, веру, казался воплощением бесстрашного рыцарства, прямым и надежным, как клинок собственной шпаги. Мавриций — предатель! Ужасно дожить до такого часа.

Мавриций не хотел губить друзей. Он хотел покаяться лишь в собственных винах. О других пытался молчать. Ему говорили: неполное покаяние — не покаяние. Сказано в Писании — нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. Сделав шаг на пути примирения с церковью, нельзя останавливаться на полпути. Признаваясь, он спасет не только свою душу, но и души других нераскаявшихся грешников. Его пример укажет им путь к спасению. Говорили люди, изощренные в богословских словопрениях. Умудренные. Опытные. Красноречивые. Обращали свои речи к человеку молодому. Прошедшему через долгое заключение. Через бесконечно долгую пытку. Он уже прошел однажды путь к эшафоту. Всходил на его ступени. Ощутил на своей шее петлю. К человеку верующему. В ушах которого много дней кряду звучал голос увещевавшего его священника. И Мавриций стал отвечать, теряя представление о том, где граница, которую он вначале не хотел переступать. Да, заговор был. Да, в нем принимали участие фуорушити. Да, заговорщики вели переговоры с турками. Нет, об обещании папы содействовать заговорщикам он не знает ничего определенного, но, кажется, такое было. Да, заговор направлен против Испании. Да, многие города обещали поддержку. Да, в некоторые он ездил сам, чтобы найти там сторонников. Да, он вел переговоры с турками. Нет, он ничего не скрывает больше. Он хочет, чтобы его совесть была чиста перед богом. С ним беседовали много часов подряд. Протокола не вели. Точнее, он не видел протоколистов. Протоколистов-нотариев посадили за занавесом, чтобы беседы с Маврицием не слишком походили на допрос. А потом, когда он уже многое сказал, все стало выглядеть, как всегда. Его уже не уговаривали. От него требовали имен, адресов, чисел. Протоколисты записывали ответы. Отступления не было.

Прочие подследственные немедленно почувствовали — в процессе произошла роковая перемена. Напрасно старались они вести себя так, как их учил Кампанелла, напрасно твердили, что оклеветаны, что заговора не было. Им в ответ читали выдержки из ответов Мавриция. Многие поколебались.

Воздвигнутая Кампанеллой твердыня защиты рушилась. А о нем словно забыли. Его все не вызывали и не вызывали на допрос. Чувства бессилия и тоски терзали душу. Он ничего не мог сделать, чтобы заставить Мавриция замолчать. Ничего. В эти дни Кампанелла написал еще одно стихотворение. Об отступнике и предателе. Он назвал его «Мадригалом»! «Мадригал» был обращен к тому, чье мужество он еще недавно славил, — к Маврицию. В неистовых словах он называл его презренным погубителем друзей, сравнивал с предателями, о которых пишется в книгах древних, предрекал ему позорнейшую смерть и вечные муки. От них не откупишься покаянием. Стихи клокотали яростью. Они призывали позор на голову Мавриция, но ничего изменить не могли — и Кампанелла знал это. Их даже не удается передать Маврицию! А если бы и удалось? Но если бы он не написал этого мадригала, гнев разорвал бы его сердце. Как знать, может быть, эти страшные строки остановят кого-нибудь из заговорщиков, кто колеблется, не пойти ли по пути Мавриция?