Утро в Кастель Нуово начинали горластые петухи. Их клич, напоминавший деревенское детство, в крепостных стенах ошеломлял. Дивиться нечему. Стражники и надзиратели, родом из крестьян, жили в крепости с семьями, обзаводились хозяйством. На внутренних дворах возделывали огороды, держали коз. Виноградные лозы карабкались по стенам тюрьмы. В крепости появлялись торговцы рыбой, пекари привозили хлеб, пастухи пригоняли коз и продавали тут же надоенное молоко. Въезжали повозки с провиантом для солдат и заключенных. Жены стражников и надзирателей сновали по крепости, громко перекрикивались, дети носились стаями по дворам, играли. Подражая родителям, они нередко вели кого-нибудь под конвоем в место, обозначавшее в их игре тюрьму. Каменщика чинили старые, местами обваливающиеся стены. Черными тенями проходили по крепостному двору, опустив глаза, молчаливые инквизиторы, поспешали протоколисты-нотарии, скакали на прекрасных конях, распугивая всех, надменные испанские курьеры. Поспав после обеда, выходили посидеть перед своими уютными домиками на осеннем солнце утомленные ночными трудами палачи — основательные, коренастые, жилистые люди. Переругивались с женами, переговаривались с соседями. Толковали между собой о житейском и о делах. Побаливают суставы — много времени приходится проводить в подземельях, а там сыро. Трудиться заставляют бессовестно много. И все, кому не лень, учат. А чего учить людей, которые на этом ремесле собаку съели! Так нет же! Взяли моду по книге, по картинкам указывать, как на дыбе растягивать, как воду через мехи в глотку наливать, будто они и без книги не знают, как это делается. Этого бы ученого, кто ее сочинил, в застенок, дать ему обвиняемого, да инструменты, поглядим еще, как управится! Писать-то легко!.. А ты попробуй все, что надо, выудить, да за один раз, да чтобы тот, у кого выпытываешь, раньше времени не помер. С кем промашки не бывает, а за нее по головке не гладят! За ночь так намотаешься, от криков оглохнешь, руки себе отобьешь, весь перемажешься, врагу своему такой работы не пожелаешь.

Так судачат на дворе Кастель Нуово обитающие здесь заплечных дел мастера — основательные, жилистые, коренастые мужчины. Впрочем, толкуют не только об этом. О картах, в которые не прочь перекинуться. О том, какой славный нынче уродился виноград. Каков улов. Каковы цены на рынке. О мастере, который шил им фартуки для работы и схитрил — поставил вместо новой кожи — старую. Совести у людей не стало! О дураках, которые верят, что веревка повешенного или обуглившаяся косточка сожженного приносят счастье, и готовы платить за них большие деньги — кабы так на самом деле, были бы они, палачи Кастель Нуово, самыми счастливыми людьми на свете. О прекраснейшей проповеди — слушали ее в крепостной церкви со слезами умиления. О хворостях жен толкуют. О приданом для дочек. О том, пускать ли сыновей по своей части или обучить другому ремеслу. Отдыхают мастера своего дела, осенним солнышком наслаждаются, винцо попивают, беседуют о ремесле и житейском.

Случилось им увидеть Кампанеллу — его переводили из камеры в камеру. Поглядели на него с интересом, слышали, что он из калабрийских злодеев главный, к тому же смолоду знается с нечистой силой. А шагает будто не в тюрьме, голову высоко поднял, по сторонам смотрит, поглядел — словно кинжалом полоснул. Как тут было удержаться, не пошутить: «До скорой встречи!» С ним быстро не сладишь — сразу видно.

Кампанелла увидел компанию, отдыхающую на осеннем солнышке, их лица увидел, руки разглядел, услышал веселый голос шутника, суливший близкое знакомство. Он еще ничего не знал о них, но тело напряглось от их взглядов, как от отвратительного прикосновения.

Передышка его между тем продолжалась. Все эти дни он был занят тем, что сочинял стихи. Он сочинял стихи всегда. С детства. Но никогда так много, так упорно и бурно-вдохновенно. Напряжение, владевшее его душой, находило выход в писании стихов. Была возможность достать кусок пергамента или бумаги — писал на нем. Не было — запоминал. И написанное на бумаге и сочиненное в голове торопился заучить. Написанное, скорее всего, отберут, сколько раз уже отбирали! Но еще не придумали способа заглянуть под черепную коробку, переворошить в поисках запретного мозг. Когда-нибудь придумают, пока еще, слава богу, не сумели. Странно, Кампанелла сочинял в эту пору почти исключительно сонеты. Труднейшая форма! Она требует, чтобы мысль была без остатка уложена в четырнадцать строк. Сложные правила влекли Кампанеллу своей трудностью. Кампанелла понимал, что его сонетам, увы, далеко до сонетов Кавальканти, Данте, Петрарки. Вряд ли ему отпущено столько таланта, а главное, отмерено столько жизни, чтобы научиться писать сонеты так, как мечтается. Слог его порой грешит против совершенного итальянского наречия — благородного тосканского, отдает порой мужицким калабрийским. Что за беда! Несовершенные сонеты помогают ему дышать. Они нужны тем, кто ему доверился. Их веру в него, в его пророчества, в общее дело он должен поддержать. Во что бы то ни стало!

Кампанелла написал сонет, обращенный ко всем заключенным по «некоему делу». Он писал его, зная, что многих узников — в отличие от него — уже допрашивают. Они уже претерпевают муки. О том, что допросы калабрийцев начались, обмолвился стражник. Кампанелле ненавистны взгляды Макиавелли: люди не стоят того, чтобы из-за них терпеть невзгоды; люди не стоят того, чтобы задумываться об их участи, когда они терпят несчастье. Он, Кампанелла, пришел в мир, чтобы спасти людей, всех вместе и каждого страждущего, вывести их в обетованную землю свободы и справедливости. Как же не помочь тем, кто поверил ему, кто последовал за ним? Он не может утолить терзающего их в тюрьме голода, он не может исцелить их кровоточащих ран, он не может вывести их на волю. Но он может поддержать их. Своим примером. Своим словом.

Кампанелла не стал жалеть тех, кому приходится сейчас так тяжко. Он хотел помочь им, внушая гордость. Если злые силы, огонь, острые крюки и зубчатые пилы разорвут наши тела, писал он в сонете, обращенном к узникам, а дух наш остается неколебимым, тогда милосердие дарует нам благородную смерть.

Он не мог думать только о допросах и судьях. Чтобы отвлечься, размышлял о происхождении поэзии. Кампанелле казалось, что она родилась вместе с первым человеком, она так же естественна для человека, как потребность есть, спать, трудиться. А до того, как на свет появился первый человек, поэзия жила в пении птиц. Думать так радостно. От этих мыслей тюремные стены не так давят. Тюремщики однажды отняли у Кампанеллы бумагу, в которой судьи с удивлением прочитали: «Я убежден, что стихотворный ритм возник вместе с человеческим родом». Чем только занята голова этого человека?

Кампанеллу тревожил Мавриций. Пугала его гордая горячность. Она не укроется от судей, и уж они найдут способ воспользоваться ею. Среди надзирателей были разные люди: одни тянули служебную лямку лениво и равнодушно, некоторые — их было мало — относились к узникам по-человечески: соглашались на маленькие послабления. Были корыстные, которых можно подкупить. Но были служаки, честолюбцы, знавшие — за рвение не взыщут, а повысить могут. Их и сослуживцы побаивались. При них в разговоры с заключенными не вступали, прикидывались такими же цепными собаками. Одного из самых ревностных стражей, итальянца, выдававшего себя за испанца, приставили к Маврицию. Внушили, что тот опаснейший злоумышленник. За бдительный надзор — награда, упустишь самую малость — взыск. Надзиратель старался изо всех сил. Почти не отходил от камеры, то глядел на узника через глазок, то внезапно отворял дверь, врывался к Маврицию, грубо обыскивал его, рылся в тюфяке, шарил в скудном скарбе. Маврицию был непереносим чужой взгляд, отвратительны грубые руки, обшаривающие его, мерзок запах чужого дыхания на лице. Он понимал: приставленный к нему мерзавец нарочно вызывает его на вспышку. Но чего ему стоило сдерживаться! А старательный надзиратель с удивлением доносил начальству, что, когда ни поглядишь на Мавриция, когда ни войдешь в камеру, тот молится.