…Пройдут века. Историки литературы станут изучать стихи Кампанеллы, написанные им в Кастель Нуово. И придут к заключению, что стихи эти грешат неправильностью, их слог груб и шероховат, они не лишены общих мест. Читаешь стихи, читаешь эти разборы… Да, знатоки правы. И все-таки, и все-таки, и все-таки…

В воображении возникает камера в Кастель Нуово. Человек, заключенный в ней. Высокая мечта его погибла. Родные его и друзья его схвачены. Некоторые замучены или убиты. Других терзают. Сам он живет под угрозой жестоких мук и более чем вероятной казни. Все, что осталось ему, — помнить, что он сильнейший, поддерживать друзей. Лучше всего это удается ему в стихах. Их легче запомнить, их легче передать. Да, стихи эти грешат неправильностью. Да, их слог неотделан, груб. Да, в них есть общие места. Но когда Кампанелла говорит: «жестокие судьи» — это не общее место. Его судьи действительно неумолимо жестоки. Когда Кампанелла говорит: «великое мужество» — это действительно великое мужество. В его стихах каждое слово значит именно то, что оно значит. Оно обеспечено всей его кровью, самой его жизнью. Само писание стихов таит для него смертельную опасность. Стихи в любой миг могут стать судебными уликами. Да, слог этих стихов шероховат и груб. Но не более, чем кладка стен Кастель Нуово…

Это несовершенные стихи. Это великие стихи. Той бесконечной искренностью, которую признают за ними самые строгие историки поэзии.

Наступил декабрь. Близилось Рождество. До конца года оставались считанные недели. Церкви заранее украшались к рождественским праздникам. Сочинялись торжественные и назидательные рождественские проповеди. Поэты писали новогодние стихи. 1600 год приближается! Столь круглая дата вызывала в людях надежды и тревоги. Уже много веков подряд с завершением одного столетия и началом нового ждали одни — наступления счастливых времен, другие — их было гораздо больше — страшных бедствий. На дорогах появились процессии кающихся: мужчины, женщины, дети шли босиком, сбивая в кровь ноги, от одной церкви к другой, оглашали воздух горестными восклицаниями о своих прегрешениях, давали зароки и обеты, бичевали себя до крови. В лавках можно было купить игрушечные ясли с младенцем Христом и прочие рождественские украшения. Мясники загодя резали свиней, коптили окорока и колбасы. Виноторговцы разливали вино из бочек по флягам и бутылям. Модники обновляли зимнее платье — под Новый год в Неаполе дул холодный ветер. Кто мог, одевался потеплее. Бедняки зябли, пытаясь согреться стаканчиком виноградной водки или теплом уличных жаровень, на которых жарили каштаны. Словом, декабрь…

Калабрийские узники считали, что Мавриций, выдержавший то, что он выдержал, будет если и не обелен полностью, то во всяком случае избежит тяжкого наказания. И вдруг…

В середине декабря узникам Кастель Нуово было объявлено: заговорщик Мавриций де Ринальдис приговорен к четвертованию. Ему оказывается снисхождение: перед тем, как четвертовать, его повесят, четвертован будет лишь его труп, снятый с виселицы. Пусть благодарит за это милостивый суд. Вместе с ним будет казнен еще один заговорщик — Чезаре Пизано.

Эта весть мгновенно дошла до Кампанеллы. В ней все ужасно — и жестокость приговора Маврицию, и то, что суд не остановился перед казнью Пизано. Тот был духовным лицом и не подсуден, как считал Кампанелла до сих пор, судьям, которые вынесли приговор. Значит, в невидимой глубине процесса произошли изменения. К худшему.

Приговоренных к казни строго охраняли. У Кампанеллы не было возможности ни передать записку Маврицию, ни подбодрить его, ни утешить. Он не знал, увидит ли он когда-нибудь друга. Он его увидел.

Время, когда жил Кампанелла, по праву гордилось далекими плаваниями, которые совершали мореходы, прекрасными сооружениями, которые строили зодчие, книгами, которые сочиняли писатели и издавали искусные печатники, картинами, которые писали прославленные художники, мудрыми законниками, пламенными ораторами, смелыми полководцами, очаровательными женщинами, изысканными нарядами, всяческими триумфами и неслыханными прежде свершениями. Время почитало себя просвещенным. Недаром оно зарождалось под приветственный возглас одного из тех, кто создал славу этой эпохи: «О век науки! Это счастье жить!» Однако среди любимых времяпрепровождений просвещенной эпохи были казни. У них были свои режиссеры, декораторы, церемониймейстеры, портные. Теми, кому надлежало этим ведать, заранее обсуждалось устройство мест для зрителей и их распределение. Сталкивались самолюбия, плелись интриги. Попасть на балкон, с которого хорошо виден эшафот, было делом престижа. Утверждался порядок выезда конного и пешего караула в парадной форме. Одеяние палачей и их помощников. Трубные и барабанные сигналы. Высота помоста и материал для его драпировки. Церемониал удаления трупов после того, как все будет закончено. Отпускались деньги.

Несколько площадей Неаполя претендовали на то, чтобы стать сценой этого спектакля. Власти, поразмыслив, решили остановиться на Кастель Нуово. Часть арестантов выгонят во двор, другие пусть глядят из окон камер. Им весьма полезно увидеть, чем заканчивается бессмысленное запирательство.

Между оглашением приговора и казнью было несколько дней. Все это время к Маврицию часто приходил тюремный медик. Было приказано подлечить узника, чтобы он смог дойти до эшафота на собственных ногах. Нелегкая задача!

Медика сменял священник. Его искренне ужасали не столько те муки, которые уже перенес Мавриций, не столько позорная казнь, его ожидавшая, сколько гибель души несчастного, повинного в том, что он восстал на земную власть, установленную от бога, и вечные мучения, ожидающие его на том свете. Он положил все силы на то, чтобы убедить Мавриция покаяться в грехах, получить отпущение, возложить надежду на безграничное милосердие господне, дарующее раскаявшемуся грешнику вечное спасение. Мавриций наконец увидел человека, который не грозил ему, не приказывал его мучить, говорил с ним терпеливо, кротко, ласково. Услышал от него слова, привычные с детства, о блаженстве в ином мире. О бесконечной милости Господа бога нашего Иисуса Христа. О том, что Господь соединит покаявшегося на небесах с родными и близкими. Что Божья Матерь будет предстательствовать за него перед Богом и молить о его спасении. Священник говорил о вечных муках, ожидающих того, кто здесь, на земле, не получит отпущения грехов, о котлах кипящей смолы, об огненном пламени, в котором горят и не сгорают грешники. Мавриций с детства верил в загробные мучения. Но раньше он не мог представить себе этих мук. Теперь он знал, каковы они. Он испытал их здесь, на земле. Он выдержал их неделю, но мысль, что их придется терпеть вечно, непереносима. Картины ада, которые рисовал священник, слились с тем, что он только что перенес. От плохо заживавших ран его лихорадило. Освежительное питье, которое давал ему лекарь, не помогало. Мысли его мешались. Иногда ему казалось, что он уже умер, уже побывал в аду и теперь не испытывает такой страшной боли лишь потому, что спасен чьим-то милостивым предстательством. Священник представлялся ему ангелом-благовестителем. И вдруг ему казалось, что он снова возвращен. Куда? В застенок? В ад? Этого он уже не понимал. Застенок представлялся адом, ад — застенком. Его казнят, и с казнью его мучения не кончатся, и слуги сатаны в таких же кожаных передниках, как палачи Кастель Нуово, будут бесконечно терзать его, а главный среди них будет бесконечно твердить:

— Можно продолжать! Говори! Говори! Говори! Сознавайся!

Мавриций метался на тюфяке, порой тихо отвечал священнику, порой не мог промолвить ни слова, иногда говорил разумно, чаще бредил. Но когда бы он ни открыл глаза, рядом с ним был терпеливый священник, искренне веривший в то, что он говорит, желавший спасти душу Мавриция, поскольку спасти его самого невозможно.