Дионисий знал, какой бедой нередко оборачивалась для исповедующихся такая вера, и убедил Мавриция, что сам будет его исповедником. И все же Дионисий предупредил Кампанеллу, чтобы тот больше никогда не говорил с их новым другом о сомнениях в догматах веры, если не хочет отпугнуть его.

Кампанелла согласился. Горько, что нельзя быть до конца откровенными с теми, с кем готовишь восстание. Бессмысленно посвящать фуорушити в сокровенные планы устройства будущей республики — люди непросвещенные их не поймут. Опасно открывать Маврицию свое отношение к догматам веры. Приходится учиться искусству умалчивания, прибегать к неполной правде.

Размышляя над путями, которые ведут к власти, — а для переустройства жизни нужна власть, — он вспомнил слова греческого поэта Пиндара:

Путем кривды Кампанелла идти не хотел. Но как горько, что нельзя идти путем полной правды! Горько, ибо даже проповедникам, которые стали его помощниками, он не до конца мог открыться. Переговоры с турками решено держать от них до последней минуты в тайне. Зато им можно было открыть другое — рассказать о великом предначертании родного края.

Ученики и друзья Кампанеллы собрались на выгоревшем склоне горы Стило, выставили дозорных, уселись на камнях или прямо на земле в тени старого пробкового дуба. Отсюда хорошо виден город, дороги, расходящиеся от него, серебристая зелень оливковых рощ, рыжие камни церкви Ла Каттолика.

Кампанелла заговорил медленно, негромко, прислушиваясь к своим словам, искал их, как в темноте невидимую тропинку. Потом голос его стал тверже. И вот уже слушающих захватила его речь. Он напомнил о далеких временах, когда эта земля, лежащая окрест Стило, ныне обездоленная, ограбленная, нищая, звалась Великой Грецией. Города ее, некогда основанные людьми, приплывшими из Греции на кораблях, стали богаче, прекраснее и просвещеннее греческих. Здесь процветали науки, ремесла, искусства, поэзия. Люди, поселившиеся на этой земле, и те, что жили на ней прежде, слились в единое племя — сильное и прекрасное. Они были горды и свободны. Самому Риму противостояли! Кампанелла воспламенился. Один из городов Великой Греции, Тарент, потопил корабли Рима, осмелившиеся появятся без причины и права под стенами Тарента. Кампанелла оборвал себя на полуслове. Борьба Тарента против Рима, начавшаяся так прекрасно, продолжилась не очень-то счастливо. Римляне разгромили гордый город. Не время сейчас говорить об этом.

Оказывается, тот, кто готовит восстание, даже говоря об истории, не каждую страничку в ней может вспоминать. Раньше Кампанелла об этом не думал. Ему нужны сейчас лишь те страницы истории, что поднимают дух, что вселяют надежды.

Кто дал ему право отрезать своим ученикам лишь ломоть от хлеба истины, оставляя весь хлеб в своих руках? Тревожная мысль, неприятная. Кто он такой, чтобы вводить две меры для истины? Могущий вместить да вместит! Он сам знает о себе, что он может. А кто сказал ему, что идущие за ним не могут? Сейчас не время думать об этом. Все, что может вселить сомнения, прочь! Время для полной истины еще не наступило…

— Неужто мы согласимся с тем, что наша земля лишь в прошлом была великой? — спросил Кампанелла. Спросил так, словно сам еще не знает ответа, оглядел слушателей, увидел в их глазах свет напряженного внимания и вместо ответа прочитал сонет, недавно им написанный. Он обращался в нем к горе Стило. Никогда еще никому не приходило в голову посвящать ей стихи. Когда соберется на выжженной солнцем горе общество избранников божьих, читал Кампанелла, когда облекутся они в белые одежды праведных, как о том сказано в Откровении Иоанна, тогда окажется, что Стило превзойдет вершины Парнаса, Олимпа и Капитолия. Такая судьба предначертана этой горе историей. Твердыня ее сохранила в нетронутой чистоте народ, обитающий у ее подножия, народ, противостоящий теперь всем козням зла, как некогда противостоял полчищам Ганнибала.

Кампанелла видит: слушатели поняли не все. Придется объяснить. Праведные, собравшись на горе Стило, сделают мир свободным. Они возвысят Стило выше Парнаса, ибо на его склонах родится новая поэзия, и она превзойдет поэзию древних. Стило возвысится над Олимпом, ибо здесь родится истинная вера, свободная от заблуждений язычества, возрождающая христианство как учение братства и справедливости. Стило возвысится над Капитолийским холмом, ибо станет колыбелью нового государства, которое превзойдет славу Великого Рима. Стило — священная гора! С нее начнется освобождение человечества.

Будущие избранники, еще не облаченные в белые одежды, сидели на горной поляне, окаймленной цепкими колючками терновника. Из-под замшелого камня с журчанием выбивался родник. На крутом склоне росла жилистая сосна, перекрученная от долгой борьбы с ветром. Здесь растут лохматые кусты и жесткая трава, пасутся козы. В пещерах водятся летучие мыши. Гора как гора. Но такая неистовая убежденность звучала в словах Кампанеллы, что его слушатели верили — отсюда они в белых одеждах обновления пойдут в мир, принесут ему свободу и справедливость, которой жаждут люди. А брат Томмазо уже читал им другие стихи. То был сонет, обращенный к истории. Почему римский сенат потерпел поражение? Почему правление Цезаря открыло дорогу варварам? Почему в Назарете родился Христос? Христос родился там, чтобы победить величайшее зло — тиранию Ирода. Варвары и Ирод — силы зла. Но их господство не вечно. Им суждено быть поверженными. Их победят силы правды и добра. И время победы близко.

Так Кампанелла вдохновлял единомышленников словом поэта, порой ясным, нередко таинственным, вдохновлял историческими примерами, поучениями, почерпнутыми из Писания. Дионисий сообщил им место следующей встречи, знаки, по которым они будут узнавать друзей, сказал о предосторожностях, которые надо соблюсти.

Неожиданно прозвучал вопрос о сроках. Когда начнется то! Что подразумевал спрашивающий под словом то, он не объяснил. Поразительно! Некоторые молодые оказались осторожными, почувствовали, сколь опасны пророческие речи, которые они только что услышали, — избегают называть прямо объединяющий их замысел, не спешат высказывать чувства, осмотрительны в словах. Кампанелла понимал — остерегающиеся поступают верно, но душа его к ним не лежала. Однако он заставил себя ответить тоже не прямо. Заговорил о небесных знамениях, кои необходимо учесть в столь великом предприятии, о тайных свойствах, заключенных в цифре года — 1599, об осени, как времени, когда собирают жатву. Дионисий нетерпеливо перебил друга:

— Все, кому надлежит знать, узнают все, что им надлежит знать, когда то будет необходимо. Не раньше и не позже.

Когда все разошлись, Кампанелла и Дионисий тоже начали спускаться с горы.

— Стихи хороши. Белые одеяния — прекрасно, — медленно проговорил Дионисий. — Мы будем по ним узнавать друзей. Но белую одежду может надеть враг, как в басне волк надевает овечью шкуру.

— Его мы узнаем, в какое бы одеяние он ни рядился! — коротко ответил Кампанелла. Он был весь во власти одушевления, и думать, что среди внимавших ему может оказаться предатель, не хотелось. — Если обнаружится предатель, тогда и решим, как поступить!

— Пусть так, — ответил Дионисий. — Но заменят ли белые одеяния латы? Надо искать людей, готовых не только поверить, что Стило выше Парнаса, Олимпа и Капитолия, надо искать людей, владеющих оружием, знающих все уловки войны в горах и способных выдержать сражение на равнине. Нужны кинжалы, аркебузы, пистолеты, порох, пули, меткие стрелки, ловкие лазутчики, неутомимые всадники, крепкие кони. Самое прекрасное стихотворение не заменит самой плохонькой пушки. — Он оборвал себя. Не хотел обижать друга.

Тут Кампанелла неожиданно удивил его. Оказывается, он давно размышлял над военным искусством. Кампанелла сказал, что самые лучшие уроки ведения войны они отыщут в истории Моисея, Иисуса Навина, Давида, Маккавеев, Александра Македонского, Сципиона, Ганнибала. Особенно Ганнибала. Он воевал на итальянской земле. Оказалось, Кампанелла помнит десятки сражений, описанных в Библии, у греческих и римских историков. Когда только успел все это узнать!