События подтолкнули его. Настоятель вдруг покинул обитель. Толковали — по срочной надобности к провинциалу ордена. По обители поползли слухи. Ждали событий. Перешептывались о переменах. Тот самый монах, который рассказал о бегстве учеников Телезия, встретив Томмазо в саду, негромко, но отчетливо произнес: «Periculum in mora. Sapienti sat». — «Опасность в промедлении. Понимающему достаточно».

Значит, бежать! Куда? Туда, где много людей и где легче затеряться среди них, — в Неаполь, в город, о котором он так много слышал, куда отец собирался отправить его в учение. Теперь он придет туда сам. Он, монах, самовольно покинувший монастырь, автор ненапечатанных стихов и философского трактата, много задумавший, но мало совершивший, навлекший на себя гнев могущественного ордена и, как знать, возможно, и внимание инквизиции… Что принесет он в Неаполь? Чем встретит Неаполь его?

О Неаполе говорили: сколь прекрасен сей город! Нет ничего красивее синего залива, на берегу которого он лежит. Нет ничего изумительнее его роскошных палаццо. Нет ничего торжественнее его церквей. Нет ничего обворожительнее его женщин. Нет ничего сладостнее его вина. Увидеть Неаполь, восхититься — и умереть!

О Неаполе говорили: мерзостен этот город! Нет ничего грязнее и зловоннее его улиц. Нет нигде столько бродяг, нищих, шлюх и своден. Нет нигде столько наемных убийц. Увидеть Неаполь, ужаснуться — и умереть!

Брат Томмазо, бежавший из монастыря, узнал не прекрасный Неаполь, а ужасный Неаполь. Беглецу лучше скрываться в тени. Там, где он нашел себе приют, он видел голодных детей — сейчас попрошайки, они скоро станут ворами. Он видел грязных, нечесаных женщин, которые перекрикивались из одного дома, больше похожего на логово, в другой. И оборванцев, которые слонялись по городу в поисках случайной работы или опасного промысла. Здесь были углы и закоулки, куда не отваживался заглянуть никто из посторонних, едва начинало темнеть. Здесь мелькали зловещие тени, слышались невнятные голоса, звучал таинственный свист. Неужели господу богу угодно, чтобы люди так жили? Ту самую улицу, на которой поселился Томмазо — она называлась Скверная дыра, — давным-давно изобразил Боккаччо.

Доминиканскому монаху, очутившемуся вне стен своего монастыря, не грозила опасность умереть с голоду. Обитель приучила довольствоваться малым, устав ордена дозволял ему нищенство, он не стыдился доброхотных даяний. Благочестивых людей в Неаполе достаточно. Но разве он пришел сюда, чтобы скитаться от очага к очагу?

Конечно, в Неаполь он бежал от опасности. Но более всего в надежде, что здесь он сможет дальше пойти по пути науки. Но как?

Томмазо вспомнил о празднике в Сан-Джорджо, на котором он читал стихи и был обласкан семьей дель Туфо. Он решился просить помощи у Марио дель Туфо — человека богатого, знатного, известного.

В его доме ему было оказано гостеприимство. Все здесь ему было внове и странно: полы, выложенные узорчатым мрамором, комнаты, подобные залам, картины на стенах, статуи, от которых он первое время отводил глаза: они смущали его своей наготой и влекли. Его страшила пышность трапез, богатство нарядов, многочисленность слуг, вольность речей.

Хозяин богат и образован. Он окружил гостя ненавязчивой заботой. Часто возвращаясь в разговоре к стихам Томмазо, к его трактату в защиту Телезия, он не скрывал восхищения, которое у него вызывает Томмазо.

Томмазо было хорошо в этом доме. У него просторная светлая комната. После монастырских келий она казалась огромной. Большой стол для работы с такой инкрустацией из драгоценного дерева, что он едва решался писать на кем, превосходнейшая бумага голубоватого цвета, перья, кем-то очинённые для него. Изысканны были трапезы. Он и не подозревал, что на свете есть такие кушанья. За столом, где он впервые увидел новшество — вилку, звучали не жития святых, а стихи и музыка, велась занимательная беседа. В этом доме не нужно ходить, опустив глаза в землю, и приглушать голос. Здесь много книг на разных языках, вся библиотека к его услугам. Он свободно распоряжается своим временем. Марио дель Туфо не требовал и не ждал от гостя ничего, кроме бесед на философские темы. Томмазо было легко в этом доме.

Томмазо было нестерпимо трудно в этом доме. Ступая по его мраморным полам, он не мог забыть вонючую грязь на узеньких неаполитанских улицах, по которым недавно скитался. Комната, которую он занимал один, была больше, чем весь отцовский дом. И это — божественная справедливость? Когда он думал об этом, его охватывало чувство стыда. Ложась в чистую постель, он не мог забыть, на чем после изнурительной работы спят его близкие, да и не только они. Лежа в мягкой постели, вкушая обильную пищу, он чувствовал себя преступающим евангельские заветы: стыдно есть досыта, когда столько людей живет впроголодь, а многие и вовсе голодают. Однажды он заговорил об этом с Марио дель Туфо. Тот изумился. Готовый часами следить за всеми поворотами мысли собеседника, когда речь шла о философских проблемах, он просто не понял, о чем толкует его гость, почему мучается угрызениями совести. В мире всегда были богатые и бедные. Были. Есть. Будут. Ну и что? Так устроен мир!

Томмазо, особенно после этого разговора, мучило, что ему нечем оплатить гостеприимство. Быть нахлебником не позволяла гордость. Дель Туфо восхищался римским поэтом Лукрецием Каром. Томмазо разделял это восхищение. Лукреций сумел воплотить самые глубокие понятия философии в превосходной поэме «О природе вещей». Томмазо решил доказать: он способен на нечто подобное. Он написал две поэмы на латинском языке о философии Пифагора и философии Эмпедокла. Марио дель Туфо безмерно гордился, что они возникли в его доме. Он ощущал себя современным Меценатом.

Он пригласил друзей и знакомых послушать философские поэмы, сочиненные его другом, молодым доминиканцем отцом Томмазо. В назначенный час к ярко освещенному палаццо дель Туфо съезжались гости, молодые — верхом, старые — в каретах.

Свет огромных свечей отражался в мраморе стен. Звучала сладостная музыка. Безмолвные слуги обносили гостей вином, фруктами, языческим лакомством — шербетом, замороженным в снегу.

Томмазо, представленный гостям в самых лестных выражениях, прочитал свои поэмы, отчетливо и мерно скандируя стопы.

Поэмы были умны, учены, но, говоря по правде, скучны. Томмазо сам чувствовал это. Но слушатели были польщены, что присутствуют при рождении нового Лукреция Кара. Сидеть здесь среди знатных неаполитанцев, знать, что завтра им будут люто завидовать те, кого не пригласили, важно внимать философским стихам и рассуждать о них, — не есть ли это некий «симпосиум», описанный Платоном, пиршество ума? Они охотнее всего не восседали бы за столом, а возлежали за ним, подобно древним.

О поэмах заговорили в городе и в университете. Меценат ликовал, вознагражденный за все, что сделал для гостя. Однако сам автор был недоволен. Ученость в его поэмах была, приметы поэзии тоже, не было истинного огня.

Внутреннее беспокойство от этой слишком хорошей, слишком сытой, слишком удобной, слишком спокойной жизни не дало бы ему долго оставаться в доме дель Туфо, если бы не новые знакомства.

Марио дель Туфо был дружен с Джамбаттистой делла Порта.

Тот пригласил Томмазо к себе в дом. Молодой монах почтительно принял это приглашение. Джамбаттиста делла Порта казался Томмазо совсем старым. Он и был старше него на целых тридцать лет. Но не только возраст внушал к нему почтение. Делла Порта славился своей великой ученостью. Его дом поразил воображение Томмазо не меньше, чем дом дель Туфо. Он был скромнее, но все стены в нем были увешаны географическими картами и изображениями знаков Зодиака. На полках над большим очагом стояли весы, тигли, колбы, реторты. На столах стояли искусно изготовленные чучела зверей и птиц, под стеклом лежали бабочки сказочной красоты. В застекленных шкафах — образцы минералов и древесные срезы, а на рабочем столе хозяина зловеще скалился желтоватый череп.