Последний раз оглядел он стены, извергшие его за непокорство. Ничто не привязывало его к ним. Оставалось проститься с Дионисием. Это было не просто, ибо немедленно станет известно. Воистину говорю я вам — и стены имеют уши! Во время последней службы, которую Томмазо еще должен был отстоять здесь, он постарался оказаться в церкви рядом с другом и между словами молитв назначил ему встречу в монастырском саду. Надо не прятаться, а стать на самом видном месте.

Дионисий признался другу, в соседней деревне живет молодая вдова, которая ему предана. Вести можно пересылать через нее. Он сказал, как ее найти, как сделать чтобы она поверила, что посланец — друг, назвал ее имя. Лицо его просияло.

Томмазо был потрясен. Не тем, что Дионисий придумал способ переписки, а тем, как свободно говорил о любящей его женщине. Он завидует другу. Дионисий преступил суровый запрет и не терзается, а счастлив.

Когда Томмазо ушел в свою келью, чтобы провести последнюю ночь в этих привычных, в этих опостылевших стенах, он думал не о том, что ждет его на следующий день. Он читал Библию. «Песнь Песней» читал он.

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими…»

Он не спал. Строки «Песни Песней» томили его душу. Он видел смуглую девушку, стерегущую виноградник, девушку, обожженную солнцем. Впервые стал ему явствен смысл строк: «Моего собственного виноградника я не стерегла». Она полюбила… Сладостно-томительны были строки: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». Нестерпимо произносить эти слова и вслушиваться в них в тесной и душной каменной келье в эту темную теплую ночь. У него еще не было любимой, но он уже изнемогал от любви! Он не станет творить крестные знамения, произносить молитвы и отбивать поклоны, чтобы отогнать от себя это наваждение…

Томмазо отправился в путь, едва забрезжил рассвет. Слоистый туман, сползший ночью с гор, еще не растаял. Он шагал быстро. Монашек, приставленный к нему, поспевал с трудом, пытался заговорить с Томмазо, тот едва отвечал. Откровенностей ждешь от меня, жалоб на наказание? Не дождешься, гадина!

Он и не подозревал раньше, что может так ненавидеть. Его соглядатай — прямой потомок Иуды. Жаль, нет тридцати сребреников, чтобы швырнуть их в это озабоченное, настороженное, прислушивающееся лицо.

Томмазо загнал не только своего спутника, но и себя. Запыленные и замученные добрели они до ворот обители в Альтомонте. Брат Никколо при виде инока, впустившего их, сладким голосом проговорил: «Посети, Господи, обитель сию и избави живущих в ней и приходящих в нее от козней лукавого, да охранит нас святая дева Мария и ангелы твои, и благодать Господа нашего Иисуса да пребудет с нами. Аминь». Томмазо повторил за ним эти слова, стараясь говорить как можно более прочувствованно. Но пути в Альтомонте он принял решение, если надо, скрывать свои мысли, притворяться. Искусство нелегкое, но он ему научится. Так надо.

Неожиданно жизнь в Альтомонте оказалась не то чтобы легче, но увлекательнее, чем он думал. Настоятель был занят тем, что расширял маленькую обитель, ремонтировал обветшавшую церковь, строил новую трапезную. Поглощенный этими заботами, он не обращал внимания на молодого инока, присланного ему на исправление. Хотя, разумеется, все кары, предписанные провинциалом, тому пришлось понести.

В том же городе неподалеку от обители жили молодые люди, еще недавно учившиеся в славнейших итальянских университетах. Они прослышали о монахе, сосланном в Альтомонте за приверженность к учению Телезия, и разыскали его.

Известные имена почтенных семей, к которым они принадлежали, лестные слова, сказанные настоятелю, дары, принесенные монастырю, открыли им возможность видеться с Томмазо, не навлекая на него новых неприятностей.

Его новые друзья немного походили на тех, с кем он познакомился в доме Соправия. Он быстро нашел с ними общий язык. Они полагали, что истинный мудрец должен чувствовать себя одинаково уверенно на диспуте, на поединке, на любовном свидании. Они легко цитировали ученые трактаты и любовные стихи. Толковали о соколиной охоте с таким же увлечением, как об астрономии, географии, с таким же упоением, как о любви. Молодые люди могли часами состязаться в рассказывании историй, сочинении стихов и пении, равно как в игре в мяч. Выше всего они чтили человека разностороннего, гениев универсальных. Им ничего не стоило сорваться с места и уехать в другой город, если прослышали, что там на площади будет выставлена новая статуя, или в церкви будет освящен новый алтарь с росписью, или состоится захватывающий диспут. Каждый из них чтил себя и других не за знатность или богатство, а за истинную человеческую ценность.

Они были детьми эпохи с прекрасным именем — Возрождение. Тем и гордились. Они не знали, что породившая их эпоха — на закате, что пламя огня, на котором выплавился драгоценный металл их душ, уже не горит, а тлеет. Иное пламя все чаще пылает на площадях Европы. Тигли, в которых этот бесценный металл плавился, разбиты, чеканы, которыми были вычеканены сильные и смелые лица героев Возрождения, выброшены. От великих истин отлетел их смысл, остались одни слова. Недалеко время, когда почитаемый образ гуманиста выродится в ученого педанта, а универсальные гении станут блестящими и поверхностными всезнайками.

Лишь немногим из них, самым мудрым и чутким, было дано предчувствовать это — Гамлеты рождались и в Италии тоже. Пока же альтомонтские друзья Томмазо были молоды, уверены в себе, беспечны. Хозяевами жизни ощущали они себя.

В Альтомонте Томмазо узнал, какое это счастье — войти в круг таких сверстников, сколь велика радость дружественного состязания умов.

Монаху-доминиканцу лучше не вести дневника в такие времена, разве что он заполнит его благочестивыми размышлениями. Дневником Томмазо стали стихи. Его особенно влекли сонеты. Новые друзья открыли ему сонеты Данте и Петрарки, загадочно-темные сонеты Кавальканти. И он упорно пробовал силы в этой труднейшей форме. Его собственные сонеты получались диковинными. Он бился над ними, пытаясь заставить кипящую лаву отлиться в строгую форму. Иногда это удавалось, чаще нет. Продолжал он сочинять и по-латыни. Большинство стихов жили у него только в памяти, менялись, иногда забывались, потом воскресали снова.

Он решился почитать свои стихи новым знакомцам. И хотя многие из них тоже писали стихи, в сонетах Томмазо была такая сила, которая восхитила их. Давно он не жил так полно, как в Альтомонте. Томмазо спешил к друзьям при каждой возможности. Между тем его молодые друзья были давно на заметке у тех, кому надлежит не допускать вольномыслия, провинциал ордена осведомлен о том, с кем сблизился брат Томмазо. Однако до поры до времени его щадили. По тонким соображениям. Орден не отказался от надежд, которые возлагал на Томмазо. Ордену нужны люди могучего ума и большой образованности. Влияние другого ордена — братьев Иисуса, иезуитов — все сильнее. Доминиканцам грозит оттеснение на второстепенное место.

Томмазо жил в Альтомонте, глотал книгу за книгой, писал стихи, проводил много времени с молодыми вольнодумцами и не знал, что его слова и поступки все время взвешиваются на невидимых весах.

Друзья принесли Томмазо книгу некоего Джакомо Антонио Марты под длинным названием «Крепость Аристотеля, против начал Бернардино Телезия».

— Что это? — настороженно спросил Томмазо.

— Почитай — увидишь, — был ответ.

— А кто этот Марта?

— По образованию юрист. Профессор Неаполитанского университета. Удостоен такого звания за эту книгу.

Томмазо начал читать, и текст расплылся у него перед глазами — от негодования кровь прилила к голове. Он попробовал читать спокойно, не смог, вскочил, швырнул книгу в угол, потом поднял ее и стал читать дальше.