Сейчас не время для философствования. Нужно обдумать свое положение. Оно опасно. Оно крайне опасно. Скрывать свое имя и монашеский сан невозможно. Когда за Кампанеллой пришли, люди, ворвавшись в хижину, где он пытался скрыться, назвали его «брат Томмазо, прозываемый Кампанелла».

Крестьянское одеяние и борода, которой он оброс, покуда скитался, не обманули погоню. То, что Кампанелла изменил обличье, дабы не походить на инока, серьезнейшее прегрешение. До суда инквизиции, может быть, и не дойдет. Его схватили испанские власти. Он для них заговорщик, а не еретик. Впрочем, это станет видно на первом же допросе.

Кампанелла, хоть и старался вчера, не мог толком понять, куда его привезли. Крепость на берегу моря. Сооружена не только чтобы служить тюрьмой, но и чтобы отражать нападения пиратов. Это удача! Если… с этого теперь невольно начинается каждая его мысль. Если турки все-таки попытаются напасть на побережье, если это произойдет неподалеку от того места, куда привезли Кампанеллу… Впрочем, столь ли велика такая удача? Начни турки нападение отсюда, испанцы немедленно увезут того, кого считают главным заговорщиком, или расправятся с ним. Можно только гадать и ничего нельзя сделать. Ужасно!

Кампанеллу долго не вызывали на допрос. Для Кампанеллы в этом ничего нового — заставь себя смотреть на промедление как на передышку.

«Вооружись стойкостью перепоясайся мужеством!» — приказывал он себе то, чему учил своих сторонников. Заставил себя вспомнить непреклонного Пуччи и собственные стихи, написанные на его смерть. Вспомнил другого узника Замка Святого Ангела — мудрого Джордано Бруно. Недолгой была их встреча, но незабываемой. Бруно оказался не только философом, он был еще и поэтом. Сонет Бруно, услышанный на тесном тюремном дворе, прозвучал для Кампанеллы так, словно он написал его сам.

И теперь Кампанелла повторял стихи Бруно — напиток из источника мужества.

Узник, если он не первый раз в тюрьме, по многим признакам умеет угадать, что происходит за стенами камеры. Кампанелле скоро стало ясно: в крепость все время привозят новых заключенных. Из-за решеток соседних камер, а иногда и сквозь стены доносились громкие голоса — заключенные пытались дать знать о себе. Выкликали имена, названия своих селений. В коридорах звучали шаги, звяканье кандалов, иногда звук, с каким по полу тащат избитого человека. Сомнений нет, аресты продолжаются. А ведь это не единственная тюрьма, куда привозят схваченных. Неужто полное поражение?

Скоро выяснилось, почему власти медлили с началом допросов. Ждали прибытия прокурора Луиса де Ксаравы.

Один из самых ненавидимых итальянцами испанских сановников, Ксарава был умен, красив, проницателен, честолюбив. Должность, которую он занимал, давно перестала его радовать — он стремился выше и, хотя был на провинциальной службе, одевался, как гранд. Калабрия — глушь, дыра, забытая богом. Заговор против испанского правления, смертельно напугавший многих высокопоставленных испанцев и пуще того итальянцев, которые им прислуживали, Ксараву обрадовал, хотя он делал вид, что негодует вместе со всеми. Это подарок судьбы! Умело провести следствие, представить заговор смертельно опасным, но вовремя обезвреженным, постараться, чтобы имя прокурора как можно чаще встречалось в бумагах, которые поступят к вице-королю, — вот кратчайший путь к новому высокому посту. Когда процесс кончится, он будет богат, знаменит, необходим при дворе.

Однако уже первое знакомство с результатами допросов обнаружило весьма щекотливое, даже пугающее обстоятельство. Некоторые заговорщики уверяли, что решились выступить против испанцев лишь потому, что папа благословил восстание и обещал свою святейшую поддержку, Подобные показания дали несколько человек. Они находились в разных тюрьмах. Возможность сговора между ними исключалась. Конечно, трудно представить себе, чтобы папа, наместник Христа на земле, вел переговоры с фуорушити или даже со странствующими проповедниками из доминиканского и францисканского орденов, к каким принадлежало, как уже знал Ксарава, большинство подстрекателей. Но с другой стороны, его святейшество Климент VIII — владетельный князь, земли коего за последние десятилетия вследствие нескольких неудачных войн сильно уменьшились. Влияние папы как государя в сложной борьбе, что постоянно идет среди властителей в Италии, ослабло. Разве нельзя себе представить, что папа желает поражения испанцев на юге Италии, может быть, даже их ухода оттуда? Всех поворотов большой политики, в которой сплетаются интересы итальянских государей, Испании, Франции, Германии в это сложное, чреватое неожиданностями время, из калабрийской глуши, увы, не разглядеть. Впрочем, теперь можно надеяться, что Ксарава недолго будет пребывать в этой глуши. Если поведет следствие умело. И осторожно. Очень умело. Очень осторожно. Показания о поддержке папы могут быть величайшей ценностью, добытой в ходе допросов. Но они могут быть и миной, которая не только взорвет процесс, но погубит тех, кто получил подобные показания. Ксарава привык быть охотником и не собирался стать дичью.

Второй щекотливый пункт: среди схваченных много монахов и священников. Они не подлежат юрисдикции светских властей. Об их злоумышлениях и преступлениях надлежит незамедлительно уведомить генералов доминиканского и францисканского орденов, инквизицию и самого папу. Папу? Вот, где столкнулись оба щекотливых обстоятельства. Значит, придется сообщить папе, что клирики-заговорщики ссылались на обещанную им поддержку. Одно такое упоминание — и их предпишут передать в руки инквизиции. Ксараве придется допрашивать темных крестьян и рыбаков, ну, может быть, нескольких дворян, обещавших прийти на помощь восстанию, но те главари, кто был мозгом и сердцем заговора, уйдут от него к инквизиторам. Процесс станет мелким, никому за провинциальными пределами Калабрии не интересным. Главный зачинщик — Кампанелла. Это Ксараве ясно. Он монах, но взят в одежде простолюдина. Ну что же! Ксарава может до поры до времени принять правила игры, предложенные злоумышленником. Сделаем вид, что не знаем о его сане, будем допрашивать его как мирянина, всячески оттягивая время, когда придется отдать его в руки церковных властей. А пока выпытаем из него все, что можно. Кампанелла не подозревал, с каким волнением вызывает его на допрос Ксарава. Прокурор накануне допроса не спал. Потерял аппетит. У честолюбцев тоже есть свои муки, свои терзания и сомнения. Нужно столько взвесить, столько учесть, о стольком помнить! Ксарава искренне страдал. От опасения, что ему придется уступить многообещающее дело. От страха, что, не уступив его, он ввяжется в конфликт с церковью. От тайны, обладание которой то делало его счастливым, то пугало, — показания, полученные против папы, кого хочешь заставят задуматься.

Когда Кампанеллу привели на допрос, он увидел перед собой сравнительно молодого, очень бледного, холеного, тонкогубого человека, весьма нарядно одетого по испанской моде, в бархат и кружева, со сверкающими перстнями на руках. Ксарава долго внимательно вглядывался в коренастого, заросшего, одетого в рванье узника. Прокурор прикладывал к лицу надушенный платок: от того, кто стоял перед ним, несло потом, затхлостью камеры, запахом гнилой соломы, служившей ему постелью.