— Это когда же?

— Сентябрьская книжка, по-моему… у нас здесь была в декабре.

— Не помню. В сентябре я, впрочем, уже жительствовал у Цепного моста.

— Повидайтесь со Львовым, я напишу к нему с вами. А мой вам совет — не оставаться в Иркутске, лучше ехать в Нерчинский округ, там меньше стеснений… хотя и там есть дурные места, за двенадцать лет пришлось повидать. Не слыхали о Каре? Об Акатуе? Когда один сенатор приехал с ревизией в Акатуй, декабрист Михаил Лунин будто бы сказал ему: «Позвольте вас принять в моем гробу». Не тревожьтесь, это было давно… От подобных ссылок успели уже несколько отвыкнуть в Сибири, — Петрашевский так объяснил Михайлову цветы и обеды и тем же обосновал надежды на будущее. — Вы первый политический преступник, ссылаемый в каторгу в нынешнее царствование. Вы — первая жертва Освободителя в том смысле, в каком я — последняя жертва Незабвенного… Но в Нерчинске будет меньше того, что в Иркутске, — шпионства, доносов. Львов, я думаю, скорее всего подтвердит вам это. Мы с ним вынесли там отчаянную борьбу… За то я и изгнан оттуда, так что на вашу долю там дело осталось!..

— О нет, я бы не хотел заразиться этой провинциальною малярией! — вырвалось у Михайлова.

Неосторожные с его стороны слова произвели сильное действие на Петрашевского.

— Я вам скажу, для наших поборников прогресса куда опаснее другая болезнь! Наполеона как уничтожить — знают, а как сдержать полицейскую козявку — не знают!

— Признаться, я опасаюсь так называемой борьбы с местными обстоятельствами, — пытался еще возражать Михайлов. — Это так тесно связано с тем, что на более простом языке называется дрязгами, сплетнями, так сужает понятия!

— Послушайте, я встречал сколько хотите господ, не желающих даже затруднить благородную свою голову мыслями об ускорении общественного развития в той местности, где приходится жить. Это они считают, видите ли, черной работой, унизительной для их высокого разумения! Неужели это пример для вас? Не бывши тружениками прогресса, они уже хотят быть его гран-сеньорами!

Уж не в Бакунина ли он метал свои громы?.. Он говорил еще много и хорошо, оставляя Михайлову не очень-то для него привычную роль слушателя, тем более трудную Михаилу Ларионовичу, что он находил в словах Михаила Васильевича немало противоречий и что, помимо того, многое в этих речах так и вызывало на спор.

И без того они почти ни в чем не сошлись во всех своих долгих, беспорядочных, даже каких-то лихорадочных разговорах, или, вернее, между ними длился с перерывами без малого сутки один разговор, из тех, по каким оба изголодались, разговор обо всем и спор обо всем, и это было не удивительно при разнице возраста их и опыта… но, однако, не помешало им отобедать и отужинать вместе и наутро прийти Петрашевскому Михайлова проводить.

Людей разного возраста, разного опыта и, как выяснилось, очень несхожих взглядов, последнюю жертву царя Николая Первого с первой жертвой царя Александра Второго сроднила судьба, и, быть может, именно вследствие всего этого в заключение долгого, но так и недоконченного их спора один другому на прощанье сказал:

— До свиданья в парламенте, Михаил Ларионович!

«Можно винить меня за то, что я не выказал скромности… тогда бы, разумеется, я избежал многих неприятностей. Если бы я был сослан за воровство, мошенничество, измену отечеству, а не за то, что требования нравственные общества, требования общественного блага понимал яснее других, говорил, когда все молчали, отмалчивание могло было быть мне по сердцу. Но если я смело однажды выступил на борьбу со всяким насилием, со всякой неправдой, то теперь уже мне не сходить с этой дороги…»

«…Я обретаюсь, невзирая на сильные противные ветры с востока, в г. Красноярске… Состою ныне в заведывании городового врача, которому формально предписано наблюдать о состоянии моего здоровья, — и буде оно окажется удовлетворительным, — то о сем немедленно донести местной администрации, — дабы меня препроводить в село Шушу… Вследствие сего я и болен лихорадочным ревматизмом нижних конечностей, который обладает прекрасно-ужасным свойством, не лишая меня во внешности даже ни одного из признаков хорошего здоровья, мгновенно его делать таким, что опасно меня подвергать случайностям странствования из Красноярска в Шушу…

Есть слишком много комического в трагизме моего настоящего положения. Силы в бессилии. В драме вроде „погоня за мухой с обухом“. Все это изложить, как есть в действительности — стоит гоголевских страниц…

Филантропические виды на мою личность и притязания с востока не прекращаются, я действие их неутралирую предъявлением моих литературных произведений на гербовой бумаге куда следует… необходимость заставляет все более и более по сей отрасли литературы быть производительным… но от борьбы, пока жив, не отступлюсь.

…Поучительность приведенных Вами поговорок или пословиц: „С сильным не борись, а с богатым не тягайся“, свидетельствующих в то же время о неудовлетворительности общественного устройства, — не отвергаю, признаю также обязательность принимать их в соображение в известных случаях, но, надеюсь, что Вы также не станете отвергать, что они характер предостерегательного нравоучения имеют только перед началом борьбы или тяжбы, согласитесь, что к делам начатым скорее может быть применена пословица „Коль взялся за гуж, не говори, что не дюж“ и признана поучительной… Довольно умствовать — будущее скажет, что я прав».

«Сестра Буташевича-Петрашевского обратилась ко мне с просьбою облегчить тяжкую участь брата ее, находящегося ныне в Красноярске и подлежащего к отправлению в Минусинский округ в село Шушу. Вменяю себе в обязанность о настоящем ходатайстве г-жи Петрашевской сообщить на Ваше благоусмотрение, не считая себя вправе стеснять В. Пр-во в принятии мер насчет Петрашевского, которого теперешний образ действий Вам ближе известен…»

«…Нападки иркутских властей на меня продолжаются, их сумасбродствам нет конца… они вполне имеют по их действиям право на помещение в желтый дом…»

«…Г. инспектор Енисейской врачебной управы 3 июня 1861 г. объявил меня вопреки истине одержимым мономанией и общим умопомешательством, — описал мое состояние в таких выражениях, какими обыкновенно в курсах патологии и судебной медицины описываются признаки сих болезней… т. к. это противозаконное действие г. Фроммера по отношению ко мне равнозначителыю истреблению им моего нравственного или умственного капитала, то, дабы положить конец вреду, мне причиненному, я подал прошение о вышеизъясненном противозаконном поступке произвести следствие, но г. начальник губернии по каким-то личным видам жалобу мою положил оставить без движения.

Находя резолюцию г. начальника губернии неправильной, прошу, дабы повелено было о производстве следствия о противозаконном поступке г. Фроммера, и о том, какая на сие мое прошение резолюция состоится, по месту жительства моего мне объявить…».

— Нет, нет, милейший Михаил Васильевич, заблуждение глубочайшее — искать за потаенною литературою людей, будто бы намеренно подстрекающих власти к крутым действиям! Зная вашу историю, можно, разумеется, понять это мнение ваше, объяснить, но только ни в коем случае не согласиться с вами! Не правда ли, Людинька?

— Ручаюсь, что в Петербурге вы бы ни за что не подумали так! — Людмила Петровна Шелгунова с горячностью поддержала мужа. — Там политическое электричество в воздухе, все возбуждены, чего-то хотят, к чему-то готовятся, не чувствуют даже земли под собою! Вот что значит глушь, отдаленность, Сибирь! И потом: разве можно бросать такую тень на Михайлова! Вы же с ним познакомились, Михаил Васильевич, вы же последним из нас говорили с ним, с нашим Михом, с человеком, который страдает за чужую вину! Ну хорошо, мы с Николаем Васильевичем друзья Миха. А знаете ли, что во время суда у Сената собиралась толпа?