«Уважу тебя, правда-человек, — сказал царь. — Будь по-твоему».

И протянул руку для поцелуя.

Не подымаясь с колен, он припал к ней губами, но отпрянул тотчас: так она была холодна.

Как стекло. Холоднее стекла. Как лед на стекле.

Ах, да, они еще не доехали до дворца, еще только едут, а зала ему представилась, и зала дворцовая, и государь, точно в сказке, опять глупое его сердце забежало вперед, ведь еще не доехали, едут… но почему же так долго? Он с шумом кузнечного меха часто-часто задышал на стекло, пока глазок не протаял настолько, что открылась незнакомая улица и сизые дымы над крышами, как будто в тумане.

— Где мы?! — в ужасе закричал поручик. — Куда мы едем?!

Солдат ничего не ответил, как не отвечал и прежде и поручик наконец догадался, что он просто не может ему отвечать, потому как не понимает его, ни слова не понимает, ни единого русского слова, потому что не русский, а шинель — обман, чтоб его, Николая Григорьева захватить, под шинелью под русской швед, как он раньше не догадался: ворвались в Неву шведы с залива, рушат град Петров и крепость Петрову и опять поганый свой Ниеншанц на берегу становят на страх русскому флагу. Нет, покуда он, Николай Григорьев, жив и в службе царской, этому не бывать, не бывать этому! Он рванул было дверку кареты, да вдруг, как сквозь вату, услышал:

— Не балуйте. Велено смирно сидеть.

У него с сердца как гиря спала:

— Русский? Так что ж ты раньше-то молчал, братец?!

— Сидите смирно, — хмуро пробормотал солдат и опять замолк.

Поручик в изнеможении откинулся на спинку сиденья. Ну, слава те, господи, он у своих… Покачивалась, поскрипывала на ходу карета, и совсем убаюканный этим мерным покачиванием и поскрипыванием поручик засопел, заклевал носом.

Поднявшись часиков в шесть, дежурный по батальону напился чаю и выглянул на полковой двор. Никого еще на дворе не было, так что дежурному пришлось похлопотать, чтобы сыграли побудку.

Вечером дежурный поручик получил полковой приказ с высочайшим повелением вывести баталион на Семеновское парадное место наутро в 8 1/2 часов для присутствия при экзекуции. Доложивши о том, как следовало, баталионному командиру, поручик вернулся в дежурную комнату в дурном настроении, поскольку на завтра после дежурства строил совсем другие планы. Да разве мог офицер загадывать хотя на день вперед! То вступил в караул, то сменился, то дежурь, то развод, то парад, то инспекторский смотр, то работа в арсенале, то маневры, то тревога, то вот экзекуция. Будь ты сам Геркулес, никаких сил не хватало исполнять все обязанности согласно предписанию. Погоняй-ка свой взвод по манежу, обучи шагистике и фронтовистике. Одних ружейных приемов сорок восемь, и каждый дробится на несколько темпов, а темпы еще и на подразделения. Обучи маршировке тихим шагом и скорым, вольным шагом и беглым и добейся, чтобы каждый солдат метал ружьем и маршировал, как все остальные, чтобы строй манипулировал, точно один человек. Отец-командир ни одного кренделя не пропустит. На учении только и слышно: «Гас-под прошу ногу держать! А унтер-офицерам смотреть на гас-под! А люди!.. От-ста-вить!.. Поручик Иванов! Ворон считаете? Идите в затылок! Прапорщик Петров! Пе-ре-мените ногу! Во фронте ходите, а не по Невскому шляетесь!» Или еще так: «Про-то-канальи! Спячка на вас напала? Я вас враз разбужу!» — и пошла зубочистка… Как заедет кулаком по скуле, да еще накричит на солдата: «Веселей смотри, болван эдакий!» — в точности по поговорке солдатской: «настоящая служба — бьют и плакать не дают»… Да впору заплакать и офицеру, как нарядят за упущение на десяток лишних дежурств.

Впрочем, мрачные мысли поручика по поводу службы, заставлявшей его, офицера, дрожать за свою судьбу, вскорости разогнал смотритель казарм: не желает ли господин дежурный ночной обход учинить? Господин дежурный с тоски пожелал.

Когда кто из офицеров входил ночью в казармы, то никаких непорядков, как правило, не замечал. По ночам казармы не освещались. Дежурному поручику смотритель, однако, пообещал двух опытных унтер-офицеров с фонарями. Пошли. На широких солдатских койках, где спали по двое, там и сям посередке лежали женщины. Это были солдатские жены, коим дозволялось проводить ночи в казармах с мужьями. Между тем и с Апраксина двора, и с толкучего рынка, и из соседних с казармами кабаков заявлялись в полк ночевать «девы погибели». «Как же тут отличить, кто жена, а кто дева?» — спросил поручик, на что опытные унтер-офицеры отвечали, что девы все прячутся — кто в кроватные ящики, кто за койки. Добрый поручик поленился искать их и гнать, а, воротясь в дежурную комнату, задремал на диване, хотя до своей квартиры можно было поспеть в пять минут. По преданиям службы дежурный должен был находиться здесь безотлучно, потому как царь и высшие начальники, посещая внезапно казарму, днем ли, ночью, прежде всего бросаются в дежурную комнату, и если не застанут дежурного, то безмилосердно накажут. Так-то, переморгавши кое-как ночь, дежурный по баталиону поручик забеспокоился о побудке.

Экзекуция — это, понятно, не учение, не парад, ни инспекторский смотр. Там не станут гонять до седьмого пота, муштровать, не станут солдата тянуть вверх и вниз, не потребуют от него шагать в полтора аршина, когда бог создал ноги шагать в аршин… И получалось, что простоять часа два-три на морозе будет вроде как передышка.

И идти от казарм до Семеновского парадного места было вовсе недалеко.

За окном уже светало, а внутри, в карете, белесым пятном проступало из потемок лицо деревянного истукана в серой шинели, как неживого, когда бы не облачка пара, которые он выталкивал из себя с размеренностью даровой машины, отчего пятно на месте лица то расплывалось, то съеживалось. Впрочем, недосуг было наблюдать за этими превращениями теней, поглощала игра другая: отогревать дыханием оконное стекло, не позволять круглому глазку подернуться мутью и с жадностью, даже с каким-то исступлением впитывать в себя клочки уличной жизни за окном. «…Ложным приманкам не верь и вослед не ходи за толпою…» Не Сергей ли это Дуров году, пожалуй, в тысяча восемьсот сорок пятом? Но со дня ареста не видел петербургских улиц, восемь месяцев — ничего, кроме стен, да неба, да деревьев во внутреннем дворике равелина… Вот и все развлечение, если не считать короткой дороги к комендантскому дому да еще наблюдений над сожителями по каземату — мышами да тараканами, относившимися к нему в крепости куда дружелюбнее людей.

Между тем глаз выхватывал перекошенные страхом ли, острым ли любопытством, а то и злобою лица, красные от мороза. Что прочтешь на них в то мгновенье, когда они являлись, чтобы тут же исчезнуть? — мужик в сбитой на ухо шапке, старуха в платке до бровей, девка с полною снеди корзиной…

Люди шли с рынков. Мороз сек им лица. Над крышами вздымался дым только что затопленных печей. Время от времени Сергей Дуров оборачивался в сумрак кареты, убеждался: истукан на месте — и опять припадал к стеклу.

Этот мрачный кортеж, весь невиданный утренний поезд карет, сопровождаемых скачущими жандармами, разрушал жизнь улицы, он пугал ее, как скелет на пиру.

Когда бы не нервическое возбуждение, Дуров давно бы продрог в своем весеннем плаще, утром ему принесли одежду, что была на нем в памятный день 23 апреля… Добавили лишь пару толстых чулок, на которые сапоги едва налезли. Но, странное дело, он почти не ощущал холода — он, над которым вечно подтрунивали: ведь и у Петрашевского не расставался с теплым пальто. Ни одна петербургская хворь не могла его миновать. Три года кряду мучили припадки биения сердца — оно успокоилось в Алексеевском равелине. Он был слишком изнежен. Прошлый год, наверное, слег бы от одного поминания двух этих слов: Алексеевский равелин…

Про место пребывания своего он дознался по нацарапанной на оловянной кружке надписи. Долго вертел этот вензель и так и сяк: «А. Р. 1819». Даже об Александре Радищеве подумал. Потом догадался: секретнейшая тюрьма государства, о которой если и говорили, только с оглядкой да шепотом. Когда стали водить на допросы, то понял, что не ошибся. И не раз еще часами просиживал над этой кружкою, почти ровесницею своей, представляя себе, в чьих руках могла она здесь побывать с тысяча восемьсот девятнадцатого… Рылеев и его товарищи… Поляки-повстанцы тридцатого года… в чьих еще?