Львов служил по своей, научно-промышленной части, а Петрашевский беззлобно над ним подтрунивал, что он-де чересчур уж старается на его высокопревосходительство Николая Николаевича походить: все в разъездах. Эти шутки, однако, не очень смешили Львова. «Все остришь, а я вот никак толком не раскушу — из каких он все-таки Муравьевых…» «Из тех, которые, или из тех… которых?» — с полуслова подхватывал Петрашевский давний, шилкинской поры, разговор. Сей вопрос и он не брался решить, хоть считал себя человеком весьма проницательным. Поселившись в Иркутске, они в общем-то поверили в Муравьева. Правда, и недостатки и слабости видели в нем, но прощали, отдавая должное его стремлению утвердить Россию на берегах океана, Как Петр прорубил окно на Запад, Муравьев рубил на Восток.
Львов частенько надолго исчезал из Иркутска — действительно, под стать Муравьеву — то в Усолье на солеваренные заводы, то на прииски финна Алибера, графитом с которых начинял свои карандаши известный Фабер, то на забайкальские минеральные воды, так что в квартире, нанятой на троих, Петрашевский со Спешневым половину времени обитали вдвоем.
Говорили, Муравьев к лицейским в особенности благоволит, в его окружении они выделялись. Так или иначе, когда решено было завести в Восточной Сибири собственные «Губернские ведомости», генерал-губернатор определил в редакторы Спешнева, перевел его из Читы в Иркутск.
Выход первой сибирской газеты стал событием, отмеченным в первом нумере передовой статьей:
«Самая свежая, самая сегодняшняя новость в Иркутске — этот лист не совсем взрачной, довольно серой печатной бумаги, покрытой не вполне изящным шрифтом, который имеет честь в эту минуту лежать перед вами…»
О задаче издания — «органа публичности в Восточной Сибири» — говорилось так: «…дать свободу и простор мнениям. Полемика, спор… гласность вне всяких расчетов лицеприятия…»
Друзья редактора, разумеется, не могли остаться от новой деятельности в стороне. Помогали усердно, и не только советами. Газета заговорила о поборах чиновников, о притеснениях крестьян, о жизни рабочих на приисках. Петрашевский, в надежде сделать газету «определителем умственной температуры», размахнулся на статью о Сибири. Подписал ее Брд — псевдонимом весьма прозрачным, раскрывал его знакомым охотно и весело: Брд — Борода. Куда сложнее было проникнуть в истинный смысл статьи.
«Какое значение имеет Сибирь для России?» Задавшись таким вопросом, который мог показаться «странным для сибиряков», Брд доказывал, что «Сибирь, по положению своему, призвана добыть нам диплом на звание народа истинно европейского!». Предстояло, по его мнению, стать для азиатских народов тем, чем были европейские для нас, а именно ввести их «в круг общечеловеческого общения». Проницательному читателю следовало тут понять, что цивилизация, по Фурье, — высшая стадия развития общества до социализма, а «круг общечеловеческого общения» подразумевает братские отношения между народностями, которые «должны определяться теми же нравственными началами, какими определяются взаимные отношения лиц в благоустроенном, то есть руководимом разумностью, человеческом обществе». Но ведь таким именно представлялся Петрашевскому социализм еще со времен кириловского словаря… от эшафота на Семеновском плацу его убеждения не сдвинулись ни на вершок. Но, узнав Сибирь, он увидел, что здесь «нравственные и промышленные силы России могут проявляться при наименьшем стеснении» сравнительно с Европейскою Россией!.. Однако сами-то «жили мы издревле более под ферулою административных и бюрократических преданий, нежели под покровом точного разума закона… так нам ли, темным людям, приниматься за это?..». Пропагатор намерен был осветить сей нелегкий вопрос, обещал «продолжение впредь», да сего, увы, не последовало. В тот момент Муравьева не было в городе, а спорить с его ближними оказалось бессмысленно. Редактору Спешневу ничего не осталось, как развести руками — под ферулою административной.
Якобинский клуб
Всякий раз Петрашевский с нетерпением ожидал Муравьева. Не по генерал-губернаторским приемам скучал. Привлекало иное: у генерал-губернатора в кабинете можно было отыскать почти любое заграничное издание о России; не составлял исключения даже герценовский «Колокол». В другую библиотеку в Иркутске такие издания попасть не часто могли.
И все-таки Михаил Васильевич зачастил в другую библиотеку — к купцу Шестунову. Львов со Спешневым упрекали Петрашевского в тяжести слога, над его писаниями якобы мучились сотрудники «Ведомостей». Михаил Васильевич никак не желал признать такой грех за собою. Но, конечно, перед слушателями всегда чувствовал себя вольнее, непринужденнее, нежели над листами бумаги. А в боковой комнате у Шестунова было с кем и о чем поговорить…
В частной библиотеке для чтения у купца Михаила Шестунова вечерами светились окна, а из комнаты рядом с читальней долго слышались голоса. Собранием книг Шестунов мог похвастать, перешло оно к нему от купца Окулова, а тот, в свой черед, приобрел у кого-то в самой Москве. К Окулову, бывало, ходили смотреть книги; роскошных таких изданий, пожалуй, и у почетного гражданина Баснина не было, и в библиотеке при Географическом обществе тоже, а уж о губернской гимназии говорить нечего, сам Николай Николаевич Муравьев заглядывал к Окулову не один раз. А Шестунов еще выписал вдобавок журналы, газеты — из Петербурга, из Москвы, из Европы даже, и в «Губернских ведомостях» объявил ко всеобщему сведению, что намерен разливать просвещение между всеми классами общества, споспешествуя достижению равенства через образование — «во славу новых идей, нового направления», выдвинутого в литературе «двумя великими талантами» (подразумевались Белинский и Герцен). Подписная плата в библиотеке у Шестунова едва ли не каждому была по карману; так что некоторые молодые люди стали предпочитать Шестунова и Благородному собранию, и Купеческому клубу, и Саду минеральных вод, где собиралась в летнее время порядочная публика. Как магнитом притягивала к себе библиотека учителей, чиновников с университетским дипломом, купеческих сыновей из тех, кто тянулся к знаниям, и даже не столько книгами своими и газетами притягивала, сколько возможностью поговорить, мыслями обменяться, обсудить новости российские и европейские, сибирские и городские, самому высказаться и других послушать.
Молодых людей с университетским дипломом встречали в Восточной Сибири весьма сдержанно, Муравьев питал слабость к лицейским, к военным, а студентов не выносил. Министр просвещения предложил будто бы Муравьеву устроить университет в Иркутске, так он наотрез отказался. Так передавали из верных рук, и неожиданности в том не было. Пересказывал же Петрашевскому Раевский Владимир Федосеевич, «первый декабрист», давний разговор с великим князем, братом Николая Первого. Тот спросил Раевского на допросе, где он учился, а когда Раевский ответил, то закричал: «Вот, что я говорил… эти университеты!..» Раевский, правда, ему возразил, что Пугачев не учился в университете…
На другой вечер после такой беседы у Шестунова из рук в руки передавали безымянный листок-объявление о скором открытии университета в Иркутске. Профессоров-де не будут приглашать из России, потому как в Сибири сделаться хорошим профессором ничуть не труднее, чем хорошим исправником или губернатором. Здесь ведь всякий способен на все, чего ни поручит начальство (кроме разве постройки пароходов).
Смеялись, перечитывали, чтобы запомнить и пересказать знакомым. Намек насчет пароходов в пояснениях не нуждался. Еще до первой экспедиции Муравьеву пришла мысль проплыть по Амуру на пароходе, об этом все знали. Он решил ниоткуда пароход не выписывать, а построить самим, заранее забавляясь впечатлением, какое произведут суда, плывущие против течения. Однако и без того вышло много забавного. Хотели все делать прочно, котлы из толстых листов оказались так тяжелы, что вверх по реке пароход не смог двинуться. Когда-то, еще на Шилке, Петрашевский видел, как он стоял неуклюже на якоре.
