…За окном, то равняясь с каретой, то немного от нее отставая, а то обгоняя — то слегка пришпоривая, то сдерживая серого жеребца, — гарцевал, как на картинке, всадник с саблею наголо, Ханыков успел уже привыкнуть к нему, почти перестал замечать, глядя с жадностью на пробуждение петербургских улиц. Заслонить их от него тот не мог. Но едва Ханыков выглянул из кареты — на повороте улиц изогнувшаяся кавалькада напомнила ему поезд, точно на Царскосельской железной дороге, — и в открытом окне соседнего «вагона» увидал чью-то голову, — он не только лица не успел разглядеть, и рукой не махнул, как снаружи раздался зычный окрик жандарма:

— А ну наза-ад!!

Как и все последнее время, Ивану Петровичу Липранди дурно спалось эту ночь. Мучали старые раны. Он поднялся ни свет ни заря, но вместо того чтобы, облачась в свой турецкий халат, засесть, по обыкновению, за письменный стол, занял место у окна, вгляделся в предутренний сизый сумрак. Вчера узнал от верных людей — на утро назначена церемония казни, и хотя передавали, что по воле государя едва ли кого казнят, утром всех повезут из крепости на Семеновский плац. Так что дело, начатое Иваном Петровичем без малого два года тому, нынче выйдет к концу.

Он, однако, прямого касательства к делу давно не имел, со дня арестования. В главную Следственную комиссию его призвали всего лишь три раза. Да в комиссии князя Голицына по разбору бумаг и книг арестованных давал изредка по желанию князя свои заключения. В общем был за кулисами, происходившее на сцене составляло для него тайну. Там, на сцене, действовал старый приятель Дубельт…

Не много времени понадобилось этим господам, чтобы оборвать нащупанные с таким трудом нити, чтобы закруглить в месяцы то, на что он, Липранди, полагал в своих расчетах годы. Разницы этой причина была ему ясна. Он смотрел в корень и хотел подрезать его. Ибо зло на его взгляд, отнюдь не ограничивалось людьми, коих агент встретил у Петрашевского, Это был не мелкий заговор нескольких разгоряченных голов, но всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения путем действия пропагандой на массы. И это неторопливое подготовительное действие таило в себе куда большую опасность, нежели мгновенный взрыв. Он чувствовал, что в руках только некоторые нити, полагал проследить за ними, — увы, заручась высочайшею волею, его отстранили. Вместо того чтобы добраться до корней — схватили тех, кто под руку попался. Топорная работа Леонтия Васильевича не ограничилась только арестованием. Разве обследование в крепости велось как должно? Когда бы Иван Петрович Липранди подобным образом действовал в свое время во Франции или противу турок, ему бы давно не сносить головы.

Кроме сходбищ у Петрашевского, у Дурова, у Момбелли, собрания, литературные общества — даже женские! — какие-то бесчисленные кружки, словно сыпь, разнеслись по всему Петербургу — как было не исследовать сношений между ними?

В разных местностях разбрасывались листовки, бунтовали крестьяне, обнаруживались поджоги — могло ли это происходить без двигателя? И не было ли там в это время петербургских эмиссаров, как Черносвитов в Сибири, Тимковский в Ревеле или Плещеев в Москве?..

А беспорядки в разных учебных заведениях — не вела ли к ним нить от учителей, наставников и воспитателей, подобных Львову и Толю?

До его слуха дошло, наконец, что Комиссиею была открыта и тайная типография! Не для тискания же театральных афишек подготовлялась она, а, конечно, для распространения идей, не исключено, что воззваний! Можно было пропустить такое? Уж не с целью ли принизить чужое раскрытие?! Ведется-то как? Если нынче кто принадлежит ведомству, где носят воротник черного цвета, а завтра переменит оный на красный или синий, значит, то, что отстаивал накануне, должен опровергать?.. Самолюбие Третьего отделения было оскорблено!

Покойный министр финансов граф Канкрин однажды, должно в сердцах, весьма метко выразился по поводу чиновной машины, уж кто-кто, а граф ее знал! Он сказал, что господин в ней — как-нибудизм. То и дело сталкиваясь с этим по службе, действительный статский советник Липранди, тем не менее, всякий раз раздражался — настолько сам был «как-нибудьизму» чужд.

И когда призвали его в Следственную комиссию, он (разумеется, с ведома своего министра) высказался перед нею, как велел ему долг, до конца.

Он старался объяснить, что это заговор не обыкновенный, какие бывают из людей однородных, как, например, по его мнению, в двадцать пятом году, когда в заговоре участвовали исключительно дворяне, и по преимуществу военные. Тут же сеть была заткана такая, чтобы все народонаселение захватить!..

Он пытался убедить следователей: заговорщики, связанные одним каким-то определенным умыслом, не столь опасны, как люди, предавшиеся мечтательным утопиям безо всяких личных причин. Ибо эти, вообразив себя призванными переделать человечество, готовы быть апостолами и мучениками. Их ничто не остановит, ибо они полагают, что действуют не для себя, а для блага рода человеческого, не для настоящей только минуты, но для вечности…

Наказание отдельных лиц тут не может стать целью. Ибо корень зла не в поступках надо искать, а прежде того — в идеях. Да и вообще казнь за политические преступления не встречает одобрения в народе. С идеями должно бороться не иначе, как также идеями! А чтобы выработать противоядие, надобно время.

Он готов был, в подтверждение сему, привести пример из другой изученной им области — из истории церковных смут. Со времен царя Алексея Михайловича применялись к отступникам меры строгости. Поняв их тщетность, царь Петр хотел прибегнуть к мерам убеждения. Но мало было познаний. И раскольничьи вопросы оттого именно и остались не опровергнуты…

Но члены высочайше учрежденной Комиссии торопились. Или, может быть, их торопила невидимая могущественная рука. Не исследований аналитических, не философских и, может быть, горьких истин ждали от них, а улик для суда.

Когда дня через три Иван Петрович случайно столкнулся с генералом Набоковым, старик на него напустился: «За что вы нас засадили еще недели на три с вашим мнением? Мы дело-то почти закончили, а теперь опять!..»

Увы, доводы Ивана Петровича оказались гласом в пустыне. Хуже того, его главный агент, по неосторожности Третьего отделения разглашенный публично — и, кто знает, только ли по неосторожности это произошло, — в награду за усердие не только не получил обещанного места в департаменте, но и лишился всех своих прежних занятий, стал жертвою злоязычной молвы, его оскорбляли на улице обидными выражениями, даже угрожали. И защитить его сам Иван Петрович оказался не в силах, ибо почувствовал на себе, что и кругом него плетется некая неосязаемая, но тем не менее непреступимая паутина.

От этого мерзкого ощущения он не мог избавиться даже у себя дома. До того дошло, что намедни его гость, профессор географии и статистики, сказал ему в глаза, у него-то в доме, что опасается, уж не спрятаны ли за корешками книг шпионы.

Мало-помалу Иван Петрович уверился, что за всем этим торчали лисьи уши обходительнейшего Дубля, даром что на людях Леонтий Васильевич не упускал случая показать Ивану Петровичу прежнее расположение, за что Иван Петрович, разумеется, принужден был платить ему тем же…

Нет, длинная процессия окруженных жандармами карет, неслышно проплывшая мимо Ивана Петровича за двойными рамами закупоренных на зиму окон, не вызвала в нем радостных мыслей, как бывает при успешном завершении тобою открытого дела. Корень зла, которого он хотел доискаться, остался нетронут, были срезаны лишь молодые побеги.

Зло притом загонялось внутрь.

Теребя кисти турецкого халата, стоявший за занавесью… за кулисами Иван Петрович Липранди нимало не сомневался, что рано или поздно оно снова вырвется на поверхность, и, возможно, в ином, опаснейшем виде.

Тогда хватятся Ивана Липранди, ан могут и опоздать.

При повороте с Владимирской улицы на Загородную Федор Львов высунулся было из окна в надежде увидеть, что собою представляет странная процессия, которой он не по своей воле участник, и, точно, увидел чье-то лицо в окне другой кареты, но окрик конного жандарма, увы, сразу же заставил втянуть голову — как улитка.