ПЕТРАШЕВСКИЙ ТЕЛЕГРАФОМ ПРОСИТ ЗАЩИТЫ ПРОШУ

ОБЪЯВИТЬ ЕМУ ЧТО ОТСЮДА НЕ МОГУТ БЫТЬ ДЕЛАЕМЫ

РАСПОРЯЖЕНИЯ

ПОТАПОВ

«…Находясь в Красноярском тюремном замке, Петрашевский изучал биографию некоторых преступников и делал им различные наставления, которые уже отчасти и обнаруживаются подачею одним из арестантов просьбы гласного над ним судопроизводства и в защитники адвоката…»

«…Мера взыскания с поселенца Буташевича-Петрашевского не принесла, по-видимому, ожидаемого успеха в его исправлении, ибо Петрашевский нисколько не воздержал себя от дальнейших обычных своих своевольств и во время содержания его под арестом снова сочинил дерзкое прошение, в коем он жалуется на неправильные, будто бы, действия Вашего высокопревосходительства и всех местных начальств… Видя, таким образом, во всех поступках и действиях поселенца Петрашевского одно только упорное и намеренное сопротивление власти, а вместе с тем дабы лишить Петрашевского всякой возможности заводить дальнейшие знакомства и связи с беспрестанно проходящими через Красноярск политическими преступниками, я за лучшее почел удалить Петрашевского в Шушенскую волость…»

«Я снова в Минусинске, и не по вине, а вследствие нового насилия администрации, озлобившейся на меня… нахожусь в самом скверном положении, т. е. без копейки денег, в то время, когда в них мне особая и великая надобность. Посему я всепокорнейше прошу тебя, любезнейшая сестрица, послать их немедленно сколько можешь, чем больше, тем лучше, чтоб иметь возможность прожить без заботы месяца два и все написать, что мне нужно по делам моим, т. е. жалобы в Петербург…»

«Я не припомню, чтоб в жизни моей были минуты более тягостные… Мне удалось встретить в Красноярске несколько прекрасных личностей… Мне представилось, что в Красноярске может быть помещено сердце если не России, то Сибири в том смысле, как Герцен, говоря про царствование Николая, находил голову России в Нерчинских заводах… Меня как социалиста до конца ногтей, ко всем системам относящегося самостоятельно, весьма занимала и крайне радовала мысль о близкой возможности хоть несколько часов в неделю проводить так, как люди будут проводить в фаланстерах, сгруппировавшись по склонностям, талантам и другим личным свойствам для занятий интеллектуальных и удовольствий эстетических и умственных. Если бы вы были хорошо знакомы с социализмом, и особенно с учением Фурье, в котором изъяснены все условия организации такой промышленно-земледельческой общины, вы могли бы вполне понять, каково было состояние моего духа в минуты раздумья, как мне отнестись к факту моего бытия или небытия в Красноярске… Хоть я ко многому, для других невыносимому, и приучил себя, но не мог не быть в эти минуты в весьма мрачном расположении. Мне думается, если бы я поприучил себя спать на кровати с гвоздями, как Рахметов, то не находился бы в нем… Как вы думаете, т. е. находите ли вы такие гвозди (т. е. самоистязания и самоизуродования) необходимыми при самовоспитании и считаете ли нужным каждому самовоспитывающемуся ради полноты его развития себя подвергать разным членовредительствам?..»

Неприятности в Шушенском начались, как повсюду, от несправедливости местных начальств. Впрочем, здесь это прямо его не затронуло, и, казалось бы, мог оставаться, ученный опытом, в стороне, ведь у властей предержащих был, покуда не вмешивался, на хорошем счету. Нет, не утерпел и вмешался, притом самым решительным образом.

Одного купца минусинского убили в то время. Не такая уж невидаль в енисейских краях. Полиция обвинила двух шушенских ссыльных, а судейский следователь, прибыв из губернии, притянул к делу больше пятидесяти крестьян. Они-то и пришли к Бороде искать справедливости и защиты. Успели прослышать о новом ссыльном, что брался составлять любые бумаги и большой законник вообще. Петрашевский явился к следователю. Основываясь на правилах судопроизводства, потребовал освободить крестьян от массовых присяг и допросов и более не отрывать их от неотложных работ, а следствие вести по российским законам.

Господин следователь от подобных нравоучений оторопел и взбесился: погоди, я законы российские тебе пропишу! За то, что способствовал запирательству подозреваемых в убийстве и за тайные сношения с арестованными — взять его!

Это господин следователь распорядился собственной властью, а от волостного начальства потребовал удалить настройщика из Шушенского в какую-либо из деревень, да еще и окружным начальникам доложил, что поскольку в Шушенском и соседних с ним деревнях много людей «предосудительной жизни», а Петрашевский «вкореняет в них наклонность к ябедничеству и кляузам», то спокойней бы его вовсе спровадить из округа, например, куда-нибудь в Туруханск.

Но пока господин следователь таким образом свои действия развивал, Петрашевский, едва выбравшись из-под замка, сам отослал протест в Красноярск — а по поводу собственного незаконного ареста и, главное, против злоупотреблений чиновников, ведущих в Шушенском следствие. К тому же, из разговоров с притянутыми к делу крестьянами выяснялось, что за решеткою преступники мнимые, тогда как действительные разгуливают на свободе. Петрашевский, понятно, потребовал выдвинутую крестьянами версию проверить.

— Эх, сюда бы генерала Долгова! — мечтал между тем Василий Непомнящий, поселенец, заподозренный в убийстве. — Генерал бы Долгов разобрался, кто виноват, а кто прав!

Был Василий терт-перетерт и скор на язык, и даже грамоте малость знал. И хотя фамилию такую себе взял, чтобы легче с ней затеряться — в ссылке, в каторге Непомнящих что Ивановых, кто крещеное имя скрыл, а ничего веселее не выдумал, тот и Непомнящий, — зато уж личность свою Василий не в силах был за спинами спрятать. Этот чернявый разбитной малый с усами и серьгой в ухе выделялся не одной только хваткою трактирного плута-полового, но, главное, великим уменьем плести разные байки да сказки, как из ведра ими сыпал и имел ко всякому случаю про запас. Михаил Васильевич был, однако, не особый любитель сказок, Василий его не сказками заговорил. А нашелся у них общий знакомый, петербургский писатель Михайлов.

С Михаил Ларионычем повстречался Василий в Тобольске.

— Я его от кандалов расковал, — хвастал Василий. — Михаил Ларионыча-то в кандалах привезли. А полицмейстер в Тобольске приказали снять. Гирю принесли, молоток, нож, били, били. Ну, я и вызовись, дело знамое, сам ковал, бывалоча, лошадей. И то скажу, разов по двадцать над кажной заклепкой махал, пока поддались, в Петербурге вязьба на совесть. Зато уж Михаил Ларионыч благодарили. Стосковались, видать, ножки в железах.

От губернского следователя Василий добра не предвидел:

— У энтих, из писарей, стыда нет-с!

И опять мечтательно поминал какого-то генерала Долгова, ни Петрашевскому не известного, ни тем более другому кому в Шуше.

— Да скажи на милость, кто такой этот твой генерал?

Василий словно ждал просьбы:

— Что ж, послушайте, коли охота… Это истинное происшествие будет…

И пошел расписывать небывальщину про расчудесное возвышение одного солдата гвардейского — из простых солдат аж в царские генералы, в адъютанты самого императорского величества.

…А возвысился гвардеец Иван Долгов оттого, что был собою красавец, и влюбилась в Ивана по уши молодая Нарышкина, княгиня и фрейлина. Мол, она за Иваном и гонцов присылала, и амбрами его душила, до того, мол, у них докатилося, в ножки бухнулась матушке инператрице: нету жизни без Ванечки, пущай повенчают! Ну а та, конечное дело, к самому инператору… Ой как лихо все это расписывал поселенец Василий — с прибаутками, с присказками, с коленцами да с сольцою, только вдруг, горемыка, на верхней ноте сорвался: