И в этом была правда, да только не вся; и если бы он захотел, мог бы к этому вспомнить еще в юности сказанные ему Белинским пронзительные слова, — слова об его охоте говорить правду другим и отвращении выслушивать ее о себе. Этого он до сих пор не любил. И не захотел заглянуть внутрь себя, вглубь, где осела его тяжелая, непонятная со стороны ненависть к Петрашевскому за то, что он, Михайло Бакунин, при всем своем превосходстве, ради свободы юлил и пусть в душе не раскаялся, но унизился, не перед Муравьевым — что Муравьев! — перед царем, тогда как Михайло Петрашевский не покривил душою ни в чем и ни перед кем. Вот что было как в горле штык!

Жизнь в городе замирала в летнюю пору, у всех находились дела за его пределами, у кого не было дел, тот старался перебраться в окрестности поближе к лесу. Следствие о дуэли было кое-как кончено и отправлено в окружной суд. Кто чаял правосудия, повесил голову, едва Муравьев назначил следователя. Об этом чиновнике еще уморенный в Акатуе декабрист Лунин сказал: таких не убивают, таких бьют. И хотя Беклемишев с дружками на время следствия значились под арестом — острога не нюхали, жили по домам, утешаемые дамами, да еще и от графа получали приветы и ободрения, а едва следствие кончилось, тотчас из-под ареста были допущены к должностям. От суда тоже нечего было ждать чудес, тем паче что судьи не были лишены наставлений свыше.

И вдруг — не из тучи гром! Эта мелюзга-заседатели дерзнули воротить дело, найдя следствие неполным. Они настаивали на вскрытии тела (что мудрый следователь почел за лишнее). Удивленные таким оборотом горожане поговаривали, будто без Петрашевского здесь не обошлось. Впрочем, замещавший Муравьева Карлуша отверг придирки и, постращав крючкотворов, согласился на одно только медицинское освидетельствование. Здесь уж точно без Петрашевского не обошлось. Он настойчиво доказывал эскулапам, что при дуэли пуля не могла бы пройти так, как прошла, — он недаром увлекался Распайлем! Чтоб не быть голословным, в подтверждение демонстрировал опыт: стрелял в доску, поставленную плашмя. Но главное для горожан заключалось, разумеется, не в медицинских его познаниях. В городе пристально следили за дуэлью поселенца бесправного с генерал-губернатором. За кем верх в неравной схватке, решил тот же суд, присудив Беклемишеву и компании по двадцать лет каторги за разбой скопом.

…Как ни занимали городские события завсегдатаев Шестунова, но ведь и европейские вести до них доходили. Кто не читал обзоров Чернышевского в «Современнике» и, следя с жадностью за волонтерами Гарибальди, кто в их подвигах не видел, за Чернышевским следом, триумфа благородных людей, ради освобождения отечества жертвующих собою! Победа в окружном суде знаменательно совпадала с известием о победе итальянских патриотов под Маджентой, через два дня после которой знамя свободы развевалось в Милане! Подобно экспансивным итальянцам, восторженно встречавшим избавление от австрийского ига, в библиотеке Шестунова готовы были кричать судьям evviva[10].

Эта новость о приговоре не меньше самой дуэли взбудоражила город. И отнюдь не всех приводила в восторг. Заволновались чины. Взбеленился и Муравьев, решивши в своем далеке, что судьи писали приговор под диктовку Петрашевского и К°. Подпевалы умело его подвели к этой мысли, он рвал и метал. Осенью в губернском суде, наставленном со всею строгостию противу суда окружного, два судьи из трех отвергли убийство, признав лишь дуэль со смертельным исходом. Смягченный благодаря этому приговор отправился своей чередой на утверждение в Петербург, в Сенат.

Завсегдатаи Шестунова повесили было головы. Но вскоре их всколыхнуло известие о дошедшем до Иркутска герценовском «Колоколе» с напечатанным в нем прошением Петрашевского и с маленькой заметкой-вопросом в разделе «Смесь»: «Правда ли, что дуэль (возле Иркутска 16 апреля), окончившаяся смертью Неклюдова, была сделана неправильно?»

Откуда в Лондоне так быстро узнавали о происшествиях в Восточной Сибири?! Заметка вызвала в городе переполох. Соседство с прошением Петрашевского как будто подсказывало ответ. Михаил Васильевич, однако, утверждал, что он ни при чем тут; кто знал его, не мог ему не поверить, тем более Герцен предусмотрительно напечатал прошение с пометами, сделанными в Петербурге. Но если не Петрашевский, то кто же? Кто иркутский корреспондент «Колокола»?! Михаила Васильевича сия загадка не особенно мучила. Заметку с вопросом об иркутской дуэли они с Федором Львовым прочли не сразу, увлеченные статьею о юстиции и Петрашевском, а когда прочли, собрались было ответить Герцену на вопрос.

Однако запоздали с ответом. Статью «Убийство Неклюдова в Иркутске» со ссылкою на два письма из Сибири Герцен напечатал уже в ноябрьском прибавлении к «Колоколу» — листе с недвусмысленным заголовком «Под суд!». Когда спустя три месяца статья дошла до столицы Восточной Сибири, она привела в ярость подпевал Муравьева. Поостыв, решили послать Герцену возражение, поскольку он сам не раз объявлял свое издание вольной трибуною для различных мнений. А чтобы дать этому более веса в глазах Герцена, весьма пригодился давний друг его и приятель. Составленное в Иркутске опровержение отправилось в Лондон при письмеце с горячею просьбой Бакунина — в память старых дружеских отношений — поместить немедля. Не одна неприязнь к Петрашевскому двигала им. У Бакунина были свои планы, не позволявшие ему жертвовать благосклонностью иркутских властей.

Просьбу старого друга Герцен исполнил. Верный правилу не открывать, по известным причинам, корреспондентов, дал, однако, ясно понять в примечаниях, на чьей стороне правда — в том же прибавочном к «Колоколу» листе «Под суд!» в июле шестидесятого года.

Но к этому времени немало перемен успело случиться в Иркутске.

Его сиятельство Муравьев-Амурский возвратился из дальних странствий в свою столицу еще первого января.

В тот новогодний день вышел, кстати или некстати, первый нумер долгожданной газеты «Амур», дозволенной наконец крестницы Муравьева. Михаил Васильевич в новой газете взял на себя местное обозрение. И опять по странному стечению обстоятельств в день приезда его сиятельства появилась статья Петрашевского о гражданственности, об отношениях между личностью и властью — коей негоже преступать за пределы, ей назначенные законами… «Администрация существует для блага и пользы общества, — словно бы напоминал он, — а не общество существует для выгод и пользы администрации».

Власть Восточной Сибири не замедлила высказаться по этой проблеме.

Через несколько дней по приезде Муравьев назначил у себя общий прием. Так он делал всегда при возвращении из долгой отлучки. В большой зале Белого дома собрались все чины; в комнате по соседству — купечество с городским головою. Все ждали грозы, столько электричества накопилось. И гром грянул, едва Муравьев вылетел из кабинета в залу. Он обрушился на купцов, на отцов города, допустивших, что его смогли смутить два мерзавца, которым и жить-то в городе он дозволил из милости!

Тут же Корсаков, правая рука Муравьева, вызвал Львова и объявил волю графа об увольнении от службы, а когда Львов потребовал было объяснений, граф в сердцах пригрозил растереть в порошок обоих, и Петрашевского, и Львова, расстрелять и повесить, если вздумают донос строчить в Петербург.

На обывателей он нагнал такой страх, что даже дамы не осмеливались более принимать у себя ослушников. Кого-то прогнали со службы, кто-то трясся за место, кого-то сослали в Якутск. И все это — за две недели, проведенные графом в Иркутске… По пути из Японии он спешил в Петербург в сопровождении правителя канцелярии Спешнева, которого оценил как человека, драгоценного на службе, и особенно по части дипломатической, и который с ним прибыл и остался при нем; не заглянув к себе на квартиру, поселился под генерал-губернаторским кровом.