«Полина Гебль» с подзаголовком «драматическая поэма» была опубликована Толстым и Щеголевым в журнале «Новая Россия» (1926. № 1), долгое время не переиздавалась (до посмертного Полного собрания сочинений Толстого — ПСС 11: 505–542) и никогда не ставилась на сцене[283]. Очевидно, эта вещь, написанная прозой, однако пестрящая ямбическими фразами и словосочетаниями, с самого начала задумана была именно как либретто, а публикация в «Новой России» была названа «драматической поэмой» потому, что либретто считается не самостоятельным, а служебным литературным жанром.
Легко почувствовать, в чем было очарование этого замысла для Толстого и Шапорина: у обоих за плечами были годы ученичества, проведенные в Париже 1910-х годов, а у Толстого и два с лишним года, 1919–1921, парижской эмиграции. Первое действие оперы разворачивается в Париже; все строится на контрасте солнечного Парижа и хмурой, ледяной России. Из дочери эмигранта Полина сделана свободолюбивой демократической француженкой; Полина, утверждающая свое право любить вначале вопреки семейному, а потом и государственному противодействию, воплощает человеческое достоинство и примат личного начала в пьесе, прямо наследующей именно в этом пункте толстовской пьесе «Смерть Дантона» (1919; Толстая 2006 гл. 6; прил.). Тем самым политические идеи декабристов как бы проистекают из их влюбленности во Францию — край легкомысленной свободы и любви. Россия же изображена как царство деспотизма на всех уровнях — семейном, помещичьем и государственном[284].
А. Толстой, П. Щеголев, Ю. Шапорин
За этим историческим контрастом легко угадывался другой контраст: несвободной, неудобной, злобной пореволюционной России — и эмигрантской жизни, которая, отодвинувшись, в перспективе должна была уже казаться, при всей ее необеспеченности, вольной, безалаберной и милой. Толстой со Щеголевым попытались создать «пушкинскую» атмосферу: любовь, вино, стихи, бунт — частью ее была и «французская ориентация». Многое в пьесе должно было не понравиться идеологическим цензорам: в осуждении России звучали русофобские нотки, Франция выглядела раем, главным борцом за свободу оказывалась продавщица из французского магазина мод.
Итак, Толстой превращал свою «Полину Гебль» в настоящее либретто, к которому Шапорин писал музыку. Однако работа его над «Декабристами» шла медленно: автор был слишком поглощен семейными неурядицами, новыми романами, успехами и кутежами. Взятые авансы накапливались, отношения с театральными властями ухудшались. Любовь Васильевна Шапорина стала, судя по ее дневникам, активной участницей творческого процесса, взяв на себя дисциплинирующую функцию. В конце концов Шапорин начал осознавать, что он не способен кончить оперу без Любови Васильевны; тем больше было у Шапорина причин ненавидеть и бывшую жену, и оперу, и искать убежища в симфонической музыке. Любовь Васильевна горестно и, наверное, не слишком справедливо констатировала в своем дневнике:
[12.IX.1934]. За последние два года Юрий ни разу не работал больше трех дней подряд. Молодежь, Кочуров и Арапов[285], говорили мне, что Ю.А. работает только при мне.
И они заметили то, что я-то знаю. Мое присутствие заставляет его работать, за что он меня так остро ненавидит. Он сознает, что мне очков не вотрешь, что хоть я и молчу, но мне все ясно. Ходячая совесть за отсутствием своей собственной. Я понимаю, что за это можно возненавидеть, когда в самом себе нет импульса, императива к творчеству. Я думаю, что это неврастения, выработавшаяся благодаря отсутствию строгого воспитания с детства. Благодаря этому полное отсутствие выдержки, полная физическая распущенность (Шапорина 2011-1: 169).
Наверное, ее диагноз мужнина нервного заболевания был правилен, только напрасно она переносила его причину в прошлое.
Летом 1932 года начинается последний этап семейной жизни Шапориных — он поселяется в Детском Селе с семьей. Она знает, что ему, чтобы кончить оперу, необходима ее поддержка, и в очередной раз соглашается на безрадостный суррогат семьи:
[25.VIII.1932]. Вот и вернулась я в свой дом. Последнее время мой семейный очаг нагоняет на меня невероятную, мучительную тоску. Безнадежную. Ведь семья у нас вообще один фасад. Я делаю вид, никогда не срываясь, что все очень благополучно, а между тем — что я Юрию? Экономка. А жена в Петербурге. Причем от него требуется только лишь корректное, дружеское отношение — и этого нет. И притом странно: когда он не видится со своей дамой, он становится мил, спокоен и не озлоблен. Близость же Капустиной [одной из них (я не знаю, которая сейчас)] его делает озлобленным, нервным и творчески малопродуктивным.
Я буду терпеть до смерти, если, конечно, Юрий будет работать. Но скучно мне до физической боли и до спазмов в горле (Там же: 118).
Этот период отравлен для Любови Васильевны несогласием не только со стилем жизни мужа, но и с нравственным обликом подрастающего сына, ср.: «Мне пришло в голову, что моя жизнь между Юрием и Васей — это неустанное плетенье крапивы, от которого обожжены и руки и сердце, — и все же в царевичей я их не обращу» (Там же: 163). Она глубоко недовольна собой за то, что длит это двойственное, оскорбительное состояние:
[21.IV.1933]. Меня тошнит от всей этой грязи. Я готова, как Рылеев, говорить его стихами: «Мне тошно здесь, как на чужбине», и я презираю глубоко себя, что я это терплю, этого терпеть нельзя (Шапорина 2011-1: 164).
Затянувшийся финал семейной жизни Шапориных проходит на глазах у Толстых и в тесном, чуть ли не ежедневном сотрудничестве над оперой, в котором Любовь Васильевна играет все большую роль. Она берет на себя и функцию исследователя для композитора, слабо знакомого с эпохой: охотится по букинистическим магазинам за старинными сборниками фольклора и за томиками поэтов-декабристов, тогда еще не собранными и не переизданными, ср.:
[25.VIII.1932]. <…> Семь лет, как Юрий начал оперу. И у него почти никаких материалов по «Декабристам» не было. Я собрала все, что только можно было найти у букиниста, я сходила к Р. В. Иванову-Разумнику [и Разумник Васильевич дал мне книгу о Рылееве со всеми его «Думами»]… (Там же: 118).
Она расширяет поиски, относится к своей роли поистине творчески, идет за замыслами мужа, находит подлинные перлы, комбинирует, дописывает, понукает: «[2.Х.1934]. Какая лень мысли у Юры. Как прежде он не мог догадаться заглянуть в сочинения Рылеева, так теперь не догадывается, что необходимо поискать арию для декабристов в стихотворениях Одоевского и Кюхельбекера».
Записи Шапориной позволяют заглянуть в технологию процесса работы над либретто: традиционно все стихотворные тексты для драматических произведений Толстого писала Н. В. Крандиевская, но в данном случае перед нами многоступенчатое «производство», в котором занято слишком много людей — верный рецепт провала: «Толстой переделывает, плохо; пишу я, идет к Старчакову[286] — пошло; — идет к Наталье Васильевне. А чего проще: написать арию, а та же Наталья Васильевна позже напишет слова» (Там же: 164).
Часто Любовь Васильевна предпочитает обращаться прямо к Наталии Васильевне. Так происходит сближение двух этих женщин, «злополучной» Шапориной и «счастливицы» Крандиевской, которых объединяет неприятие слишком многого в окружающей их действительности, и в первую очередь распада нравственных основ, который на их глазах происходит у их близких.
На наш взгляд, попытки «талантливого и беспутного», «без царя в голове» Юрия Шапорина сбежать от не склонной его одобрять Любови Васильевны, в сочетании с ее культурным лидерством и ролью ментора и воспитательницы, с которой Шапорин скрепя сердце какое-то время мирился, могли и в Толстом будить сходные импульсы. Разводы, как и свадьбы, заразительны — а в случае Шапориных перед нами развод, растянувшийся на десять лет.
