Итак, Толстой в 1920 году попадает в немилость у литературной «общественности» Парижа. «Детство Никиты» — свидетельство его конфликта с ней и отступления в детскую литературу. В написанных в Париже главах чувствуется некий апологетический задор — действительно, перед нами дворянское детство в полном комплекте: барский дом в снегу, книжные шкапы, Пушкин как основной фон; старинные портреты и их легенды, сны, перемешивающиеся с действительностью, для готической подсветки — демонические вороны, кот, знающий больше, чем подобает коту, ветер, воющий на чердаке; Рождество и магия елки; первые стихи и мечтательная первая любовь к девочке с бантом. Повествование Толстого не только не стесняется своей дворянской принадлежности, но обволакивает эту исчезнувшую жизнь такой чарующей красотой, что она, описанная как счастливая, вечная, единственно правильная, таковой для читателя и становится.

Кстати говоря, девочка с бантом не зря носит имя сестры Толстого — Лили, в замужестве Елизаветы Николаевны Рахманиновой. В детстве она, как и двое других его братьев, оставалась ему незнакомой. В 1909 году Толстой даже написал цикл стихотворений о далекой сестре. Лиля, жившая потом в Новом Петергофе под Петербургом со своим мужем-офицером, за которого она вышла замуж против воли отца, в 1914 году сделала шаг навстречу Толстому: разрыв с семейством, недовольным ее замужеством, сблизил ее с отверженным братом, и вдобавок он стал ей интересен и как многообещающий автор: у нее самой были литературные склонности. В 1918 году Лиля какое-то время считалась умершей от тифа на юге России — лишь впоследствии стало известно, что она благополучно нашлась в Белграде[205], поэтому для Толстого 1920 года это имя сестры потерянной и обретенной.

При этом сцена триумфального воцарения елки, которая в это время была в России запрещена; или картина социальной идиллии, когда мужики спасают тонущего барина; или щегольское, как бы на спор с Львом Толстым или Буниным, описание дворянского выезда, дрожек, лошадей, кучера — все это настойчиво полемично, громко утверждает свою правоту: за самоочевидным большевистским политическим адресом этой полемики проглядывает и менее очевидный частный, эмигрантский, пуританский, направленческий. Это те, кто, как тот же Тихон Полнер, вообще не одобряют Толстого и всего, что ему дорого.

Между главами ощутимо пролегает шов. После парижских глав — кризиса в главе о домике на колесах и катарсиса в главе о заутрене — повесть теряет темп. Следуют несколько летних глав, прелестных, но не слишком содержательных — о лодке, купание, лошадке, найденном скворце. И только к концу повести подымается новая волна сюжета: это главы об участии Никиты в хлебном труде, о засухе, грозящей голодом, о солидарности Никитиной семьи с народом перед этой угрозой и наконец о спасительной и животворной буре. Интереснее всего здесь глава «На возу», где усталый Никита, возвращаясь домой на возу с зерном, мечтает о звездоплавании на воздушном корабле, о береге лазурной планеты. Это уже берлинские настроения. Изжита ностальгическая ретроспектива, и начинается обратное движение: в прошедшем вдруг открывается окно в будущее, как оно видится в 1922 году автору тогда же писавшейся сменовеховской «Аэлиты».

Образ Никиты тоже построен апологетически — с одной стороны, это типичный «дворянский мечтатель» наподобие толстовских ранних героев, Нарциссов Федяшиных и Аггеев Коровиных: он видит сны, путающиеся с реальностью, любит одиночество, подолгу играет и фантазирует, погружаясь в вымышленный мир путешествий, приключений, охотников, следопытов, индейцев. С другой стороны, это вовсе не мешает Никите быть решительно на стороне «живой жизни»: сухие отвлеченности отталкивают его, он сбегает с уроков гулять, упивается игрой. Он идеальный рыцарь, с которым легко отождествляется маленький читатель; не «оторван от народа», а предводительствует деревенскими мальчишками и уважаем ими; взволнованно и великодушно дружится с побежденным противником, думая, что бы ему подарить самое дорогое; решительно спасает друга от разъяренного быка; идеально влюбляется в девочку. Правда, завоевать ее ему помогает не только храбрость — тут более всего пригождается его таинственная склонность к фантазированию, то есть творчеству. Эта апология мечтателя в ладу с остальными полемическими акцентами повести.

Отклик на «Зеленую палочку» в советской печати последовал незамедлительно. «Печать и революция» уже во втором номере за 1921 год поместила анонимную рецензию на парижский детский журнал, где он объявлялся безнадежно пассеистским и ретроградным предприятием: