Единственный раз в ней в мир ребенка вторгается темное начало — это происходит ранней весной, половодью рек соответствует половое безумие скота, рев быков и крик грачей. Нечистое чувство мучит взрослеющего Никиту; но, как бы наперекор Чехову («Володя»), Толстой уберегает своего Никиту от трагической развязки: недовольный собой, он обращается к Богу и с поддержкой свыше преодолевает кризис. Виктор Шкловский вспоминал, что Горький в 1921 году в Петрограде особенно хвалил эту главу, «Домик на колесах» (Шкловский 1990: 458–459).
Автоконтексты
«Детство Никиты» связано с другими вещами Толстого начала 1920-х годов: тут предсказываются отдельные мотивы повести 1922 года «Аэлита». Героиня, имя которой якобы означает «свет звезды», прямо «зарождается» из звездной темы в конце «Повести о многих превосходных вещах»: это глава «На возу» («Воз» — это и одно из старинных названий Большой Медведицы). Никита лежит ночью на возу и смотрит в небо. «“Все это, все — мое, — думал Никита, — когда-нибудь сяду на воздушный корабль и улечу…” И он стал представлять себе черное, пустынное небо и приближающийся лазурный, в серебристом свету, берег звезды…» (так в варианте первого книжного, берлинского издания 1922 года — вариант Полного собрания сочинений несколько изменен и расширен (Толстой 1948: 96–97).
Имя лошади «Вевит», которое Никита вырезает на стенке своей снежной пещеры в начале повести, — очевидно, детская заумь — попадает в «Как ни в чем не бывало» (1925), где Митя, «малыш и карапуз», говорит с игрушками на собственном тайном языке: «Это вовсе не значило, что он не умел говорить. Он разговаривал очень, очень хорошо. Но только деревянную лошадь называл “вевит”, собаку — “авава”, а плюшевого медведя — “патапум”. Так Митя лучше понимал, и лошадь, собака, медведь, пауки лучше понимали» (Толстой 1948а: 31). Этот пример оказался востребован современными сетевыми авторами, пишущими об эзотерических языках.
День рождения Никиты почти полностью, с мотивом переодевания в новую рубашку — то есть обновления — будет перенесен в третью часть «Хождения по мукам» в качестве детского воспоминания Вадима Рощина. Там чистый детский образ послужит контрастом к тому, во что превратила Рощина Гражданская война. Кое-что в «Детстве Никиты» предвосхищает и мотивы «Золотого ключика» (см. ниже).
Мне еще в 1997 году удалось показать, что Толстой, безотносительно к его раннему чтению «Пиноккио», наверняка читал эту книгу повторно в 1906 году. Ведь главы из нее шли в обеих сериях «Задушевного слова» буквально вперемешку, на соседних страницах, в серии для младших — с рассказами, а в серии для старших — с повестью покойной матери![224] См. мою статью «О лазоревых цветах, пыльных лучах и золотых ключах» (Толстая 2003: 203, 208–211).
Интертексты
Описывая «хутор за Волгой, киргизскую степь, ковыли», разливы рек, Толстой, казалось бы, должен вспомнить об аксаковском прецеденте. Однако Багров-внук менее всего отражен в повести, зато то и дело проглядывает «Детство» и «Отрочество» Льва Толстого. Никите ставят в пример Пипина Короткого, а Николеньке не везет с Людовиком Святым. Учебные занятия Никиты начинаются с несделанного немецкого перевода, а в «Детстве» Николенька поливает слезами книжку с немецкими диалогами. Первая любовь Николеньки к Катеньке и первые прикосновения и поцелуи происходят под яблоней. Этой райской обстановке соответствует в «Детстве Никиты» волшебный лес (см. ниже).
В «Детстве» Льва Толстого появляется и коробочка с золотыми деталями — прототип коробочки, которую клеит Лиля. Гувернер-дядька мальчиков Иртеньевых немец Карл Иваныч замечательно клеит и дарит бабушке Николеньки коробочку:
Он переложил коробочку из правой руки в левую, вручил ее имениннице и отошел несколько шагов, чтобы дать место Володе. Бабушка, казалось, была в восхищении от коробочки, оклеенной золотыми каемками, и самой ласковой улыбкой выразила свою благодарность. Заметно, однако, было, что она не знала, куда поставить эту коробочку, и, должно быть, поэтому предложила папа посмотреть, как удивительно искусно она сделана.
Удовлетворив своему любопытству, папа передал ее протопопу, которому вещица эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал головой и с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, который мог сделать такую прекрасную штуку (Толстой Лев- 1: 68).
В эпизоде с разглядыванием Никитою картинок из «Нивы» описывается художник Ганс Вурст (по-немецки обе части этого имени пишутся вместе, оно означает «шут гороховый») и его творение. Немудрено, что, как писала покойная А. Крюкова в комментарии в составленном ею Собрании сочинений в 10 томах, «картина на описанный Толстым сюжет в журнале не появлялась; не удалось найти в нем и художника Ганса Вурста», однако похожие сюжеты «Нивы» поздних 80-х исследовательница собрала (Крюкова 1982: 599). Отразившаяся тут невинная ксенофобия младшего Толстого также питается примером Толстого-старшего, у которого в «Анне Карениной» политэконом Кознышев полемизирует с немецкими авторитетами Вурстом и Краутом. Немец-перец-колбаса (Вурст), кислая капуста (Краут).
Несомненно, Лев Толстой ответственен и за сцены половодья в «Детстве Никиты», символизирующие подъем полового инстинкта. Их прототип, по всей вероятности, — сцены половодья в романе «Воскресение».
Пушкинская традиция подключается в эпизоде с картой: Петруша Гринев приделывает мочальный хвост к мысу Доброй Надежды, а Никита, рисуя карту, направляет Амазонку вниз, на юг, к Огненной Земле. Это в обоих случаях переполняет чашу терпения: Петруша расстается с не обременявшим его учением гувернером и вскоре «пускай его послужит» в Богом забытой Белогорской крепости, а Никите, скорее всего, предстоит карьера телеграфиста на ближайшей к Сосновке железнодорожной станции Безенчук (где сосновцы отправляли и забирали почту). Самарская дыра совсем неподалеку от оренбургской.
Очаровательно перевирая пушкинского «Рыцаря бедного» («Жил на свете рыцарь бедный, / Молчаливый и простой, / С виду сумрачный и бледный, / Духом смелый и прямой»), матушка Никиты обращается к скворцу Желтухину: «Здравствуй, здравствуй, птицын серый, энергичный и живой»; «птицын» идеально ложится на «рыцарь», отождествление поддержано отвагой маленького птенчика Желтухина (эту реминисценцию независимо друг от друга услышали Павел Дмитриев и Аркадий Блюмбаум).
В отцовском кабинете «голова Пушкина между шкапами» почти шифрует пушкинский псевдоним «нкшп». А где же Лев Толстой? Не к нему ли отсылает львиная морда на загадочной вазочке? В раннем варианте вазочка оказывается украшенной и виноградными листьями, этот зверинорастительный орнамент скорее отсылает к дионисийской, природной теме. А вот и Тургенев: портрет дамы в амазонке и с хлыстиком: «Первая любовь»? И действительно, погубившая, только не отца героя, как у Тургенева, а прадедушку. И сам этот прадедушка со своими масонскими манускриптами, в один прекрасный день пропавший и только через пять лет приславший письмо из Сибири: «Искал покоя в мудрости, нашел забвение среди природы», — ни дать ни взять старец Федор Кузьмич.
Учитель, бывший семинарист Аркадий Иваныч, вводит более демократичную литературную традицию — Максима Горького: его невеста, неаппетитно названная Васса Ниловна, учительница, «прикована к постели больной матери». У Горького, соответственно, это драма «Васса Железнова» (1910) (имя и тема «железа») и роман «Мать» (1906), откуда отчество Ниловна.
Голубая жизнь
Символические мотивы сообщают повести глубину и долговечность. В символическом значении, как знак романтической темы, употребляется здесь голубой цвет: голубой бант на платье девочки Лили и второй голубой бант в виде бабочки в волосах. Синяя коробочка с золотом — так сказать, «золото в лазури». Голубые квадраты лунного света лежат на полу, голубоватым светом освещен сугроб, в котором спрятался Никита, голубой вечереющий свет проникает в кабинет, где сидят влюбленные дети. Это особое, волшебное, волнующее значение голубых и синих оттенков, укорененное в романтической традиции, воспринятое символистами и Хлебниковым, воплощенное в поэтике группы «Голубая роза» (см. гл. 6).
