Луна плывет, как круглый щит Давно убитого героя, А сердце ноет и стучит, Уныло чуя роковое. Чрез дымный луч, и хмурый лес, И угрожающее море Бредет с копьем наперевес Мое чудовищное горе. Напрасно я спешу к коню, Хватаю с трепетом поводья И, обезумевший, гоню Его в ночные половодья. В болоте темном дикий бой Для всех останется неведом, И верх одержит надо мной Привыкший к сумрачным победам. Мне сразу в очи хлынет мгла… На полном, бешенном галопе Я буду выбит из седла И покачусь в ночные топи. Как будет страшен этот час! Я буду сжат доспехом тесным, И, как всегда, о coup de grace Я возоплю пред неизвестным. Я угадаю шаг глухой В неверной мгле ночного дыма, Но, как всегда, передо мной Пройдет неведомое мимо… И утром встану я один, А девы, рады играм вешним, Шепнут — «Вот странный паладин В твоем гербе — невинность лилий, В моем — багряные цветы, И близок бой, рога завыли, Сверкнули золотом щиты. Идем, и каждый взгляд упорен, И ухо ловит каждый звук, И серебром жемчужных зерен Блистают перевязи рук. Я вызван был на поединок Под звуки бубнов и литавр, Среди смеющихся тропинок, Как тигр в саду — угрюмый мавр. Страшна борьба меж днем и ночью, Но Богом нам она дана, Чтоб люди видели воочию, Кому победа суждена. Вот мы схватились и застыли, И войско с трепетом глядит, Кто побеждает: я ли, ты ли, Иль гибкость стали, иль гранит. Меня слепит твой взгляд упорный, Твои сомкнутые уста, Я задыхаюсь в муке черной, И побеждает красота. Я пал, и молнии победней, Сверкнул и в тело впился нож. Тебе восторг — мне стон последний, Моя прерывистая дрожь. И ты уходишь в славе ратной, Толпа поет тебе хвалы, Но ты воротишься обратно, Одна, в плаще весенней мглы. И, над равниной дымно-белой Мерцая шлемом золотым, Найдешь мой труп окоченелый И снова склонишься над ним: Люблю! О, помни это слово, Я сохраню его всегда, Тебя убила я живого, Но не забуду никогда. Лучи, сокройтеся назад вы… Но заалела пена рек. Уходишь ты, с тобою клятвы, Ненарушимые навек. Оба стихотворения — плоды гумилевских библиотечных штудий, оба окрашены в тона депрессии, изображенной им в письмах Брюсову. Если верна наша гипотеза, то «Поединок» был задуман или набросан приблизительно тогда же, когда и «Одержимый» (посланный Брюсову в письме от 12/25 марта 1908 года и напечатанный в подборке с двумя другими в «Весах» № 6, 1908). «Поединок» же в этот момент то ли не дописывался, то ли «придерживался».
Включая стихотворение «Поединок» в сборник «Жемчуга» (1910), Гумилев снял посвящение и вставил новую четвертую строфу с характеристикой героини: Ты — дева-воин песен давних, Тобой гордятся короли, Твое копье не знает равных В пределах моря и земли. Кроме того, в пятой строфе первая строка заменена на «Клинки столкнулись, — отскочили»; по всему тексту сделаны незначительные исправления. Но самое главное — последняя строфа с мотивом мандрагор заменяется другой: «Поединок» «ЖЛТХО» (1909) И злые злаки мандрагора Старинной тесностию уз, Печатью вечного позора Запечатлели наш союз. «Поединок» «Жемчугов» (1910) Еще не умер звук рыданий, Еще шуршит твой белый шелк, А уж ко мне ползет в тумане Нетерпеливо-жадный волк. Первая редакция «Поединка» подробнее разворачивает метафору войны-любви, завершающуюся поразительной сценой последнего любовного прощания, с легендарной этиологической концовкой: по средневековому поверью, человекоподобные корни мандрагоры зарождаются из спермы висельников; в стихотворении они служат уликой посмертного союза «красоты» с мертвецом. Во второй редакции некрофильская тема удалена. Образ противницы уточнен. Если в первом варианте это просто женщина, а поединок — вечный бой между мужским и женским, между днем и ночью, то во втором варианте появляется эпическая «дева-воин песен давних», вооруженная копьем — то ли амазонка, то ли Жанна д’Арк, — и именно она делается носителем рыцарской темы, что снимает ноту душного эротизма. Во втором варианте уходящая женщина подменяется волком. Эта тема корреспондирует с зооморфными обликами садистических «цариц» раннего Гумилева и повторяет общие места в изобразительном искусстве Art Nouveau (воспроизведенные в тот же период, вслед за Бердсли, и в работах художника М. В. Фармаковского, сотрудника Гумилева по «Сириусу»). |
