Тогда, двадцать четыре года назад, он был бравым служакой, верным псом гитлеровцев. Может, это у него Бриц вырвал винтовку, когда их, заключенных, вывели из машины и поставили у свежевырытой ямы.

Ему, Игнату Брицу, шел тогда двадцать первый год. Он уже хорошо знал, кто друг и кто враг, куда идти и за что бороться. С пятнадцати лет тянул лямку: был батраком у курземского кулака, работал на лесозаготовках, на сахарном заводе. Когда в сороковом году была восстановлена в Латвии Советская власть, Игнат сразу же вступил в комсомол, организовал в своем селе ячейку.

Война застала его в пионерлагере, где он работал вожатым. Отправив ребятишек по домам, Игнат сел на велосипед и двинулся на восток. Но пришлось скоро вернуться в родное село: по дорогам уже шли немецкие танки. А через несколько дней, на рассвете, дверь отцовского дома задрожала под ударами прикладов, в комнату ворвались айзсарги — члены военно-фашистской организации. Их глава — Янис Рампан когда-то сидел с Игнатом в одном классе, был товарищем его школьных игр. Теперь он стал начальником местной полиции. Оттолкнув мать Игната, бросившуюся к сыну, Рампан шагнул к бывшему однокласснику:

— Ну, большевичок, пойдем! Мог бы, конечно, тебя сразу к стенке поставить, как некоторых других, но все-таки товарищ юности. Так что с тобой поступят в соответствии с законом, я грех на свою душу брать не буду...

Брица бросили в камеру номер пять тюрьмы в городе Лудзе. Тюрьма была переполнена. Допросы, пытки, издевательства. По ночам во дворе тюрьмы зловеще урчали моторы автомашин, в коридорах раздавались шаги людей. Многих людей. Потом машины уезжали и возвращались под утро. Пустыми.

Наконец дошла очередь и до Брица.

13 ноября 1941 года. Он навсегда запомнил этот ненастный день, который мог бы стать последним в его жизни.

С утра шел мелкий, надоедливый дождь, после обеда похолодало, замелькали за решеткой камеры белые снежинки. Под вечер дверь распахнулась:

— Выходи!

Машины двинулись в путь. Игнат вырос в этих местах и потому даже в надвигающихся сумерках мог узнать, куда их везут. Грузовики мчались по шоссе к Резекне, потом свернули налево. Значит, к Цирмскому озеру. Туда, где еще так недавно был пионерский лагерь, где звучали веселые ребячьи голоса, где он, Игнат, был так счастлив. Эх, выпрыгнуть бы сейчас из машины, уйти в лес, он же тут каждую тропку знает! Но разве выпрыгнешь! Вон их сколько, толстомордых, откормленных мерзавцев, за каждым движением заключенных следят. Десять заключенных, пять конвоиров, не считая немца, что в кабине...

Игнат вылез из кузова восьмым. Полицаи прикладами теснили заключенных к яме, черным пятном зиявшей на свежем снегу. На секунду юноша почувствовал равнодушие ко всему: «Ничего не сделаешь, это конец...» Но тут же ярость и ненависть охватили его. Он не позволит застрелить себя, как барана!

Напрягшись, прыгнул вперед, схватился за ствол винтовки и рванул ее на себя. Полицейский, потеряв равновесие, упал. Но, падая, успел нажать спусковой крючок. Грохнул выстрел. Руку Брица обожгло. Однако он бросился за машину, в кусты. Воспользовавшись замешательством полицейских, кинулись в лес и другие заключенные. Вслед загремели выстрелы, кто-то закричал. Все же преследовать беглецов полицаи не решились: суматохой могли воспользоваться заключенные из второй машины. К тому же — приближающаяся темнота, лес.

Игнат, задыхаясь, бежал по лесу. Только когда все смолкло, он обессиленно привалился к стволу дерева и почувствовал, что очень болит рука. Набрякший от крови рукав замерз, стоял колом. Стянул руку ремнем повыше раны и зашагал дальше. Всю ночь он блуждал по лесу, пробирался сквозь цепкий, колючий кустарник, а утром оказался там же, откуда бежал. На опушке желтым пятном выделялась свежезасыпанная могила. Игнат подумал, что и он мог бы лежать теперь под смерзшимися комками глины, как лежат его товарищи по камере.

Совсем обессиленный, он добрел до какого-то хутора, постучался в ворота, сказал хозяйке, что бежал из эшелона, увозившего рабочих в Германию. Старушка накормила юношу, познакомила с соседом, русским. Бриц знал, что на русских можно положиться: он родился и вырос в селе Краснополье, в котором было много русских. Русский язык Игнат знал с детства, как свой родной, латышский. Друзей среди русских у него было полдеревни.

Этот-то крестьянин и отвез раненого парня в село Большие Брицы, к Дементию Дементьевичу Узенису, родному дяде Игната. Тот спрятал племянника в подполье. Несколько месяцев даже родители Брица не знали, что сыну удалось бежать. Только в феврале сорок второго Игнат пришел в родной дом. Его бесило, что он должен прятаться, скрываться ото всех, вместо того чтобы открыто драться с захватчиками и их прихвостнями. Но он очень хорошо понимал, что в одиночку ничего не сделает, что придется до поры до времени таиться от чужих глаз.

Постепенно он наладил связь с такими же, как он, комсомольцами, тоже скрывавшимися от полиции. Самым близким из них был Федосеев, школьный товарищ. С неимоверным трудом друзья собрали радиоприемник, слушали Москву, рассказывали надежным людям правду о событиях на фронтах, чтобы те потом распространяли эти сведения по округе. Искали связь с партизанами, но это было не так-то просто.

Однако недаром говорится, кто ищет, тот всегда найдет. Осуществилась заветная мечта Игната: он стал бойцом 3-го Латышского партизанского отряда.

Храбрости Брицу было не занимать. Он не любил отсиживаться на базе в Освейских лесах, просился в операции, рвался в бой. Даже видавшие виды партизаны удивлялись его презрению к смерти. Мало кто из них знал, что послужило причиной этого: Бриц был сдержан, немногословен и не любил распространяться о своих переживаниях. А знавшие о его трагедии отлично понимали нетерпение, с которым он отправлялся на каждую операцию. Ведь из всей семьи Игнат остался один-одинешенек. Полицейские, узнав, что Бриц жив и партизанит, схватили его родителей. Их отвезли в страшный Саласпилсский концлагерь и там погубили. Убили и двух братьев Игната. И теперь он жил жаждой мщения, ненависть к врагам душила его, не давала покоя. Он готов был ежедневно ходить на операции, сутками биться с фашистами, забыв о еде и отдыхе.

Казалось бы, столько фашистов полегло от руки Брица, столько эшелонов поднялось на воздух, столько было взорвано и сожжено полицейских постов, что можно было бы залечить душевную рану. Тем более, что удалось отправить на тот свет и Яниса Рампана, начальника Шкяунского полицейского участка, который в сорок первом арестовал Игната, а двумя годами позже отправил в Саласпилс его отца и мать на верную смерть.

Ничто не могло ослабить ненависть Игната. Боль Латвии стала его собственной болью, а его личное горе было вписано в общий счет, который народные мстители и Советская Армия предъявляли гитлеровцам. И он, рядовой боец партизанской бригады, бил врага по этому счету, в котором личное соединилось с общим...

Советская Армия, в которую влилось и немало партизан, пошла дальше на запад, неся фашизму возмездие за все содеянное. А Игната Брица, как и некоторых других его товарищей, оставили в Латвии, послали работать в милицию. Дел хватало. Борьба с бандитами, жестокая и напряженная, длилась не неделю, не месяц, даже не год. Так что всякого навидался Бриц за эти годы, война для него продолжалась почти десять лет. Да и теперь, собственно говоря, продолжается, хотя противник уже не тот.

И все же до этого процесса над фашистскими извергами в каштановых волосах подполковника Брица с трудом можно было заметить белые нити. А тут за две недели поседел.

На суде он впервые смог охватить взглядом все злодеяния этих выродков, постичь все горе, которое они принесли народу. Показания свидетелей, документы, фотографии — все это рисовало картину столь ужасную, что после каждого дня, проведенного на процессе, в волосах Игната Ильича появлялись все новые и новые седые пряди. Ему, видевшему на своем веку немало крови, встречавшемуся лицом к лицу с самыми отъявленными бандитами, было страшно. Порой даже не верилось, что человек способен на такие зверства, на такую непостижимую жестокость. По ночам Брица мучали кошмары, он просыпался в холодном поту, на службу приходил с больной, тяжелой головой.