В комбинате организовали дискуссию о свободе. Чернов решил принять в ней участие. Он основательно подготовился к ней — это должно было стать его первым публичным выступлением. Основная идея, которую он собирался развить в своей речи, заключалась в следующем. Надо различать свободу как политическую форму жизни общества и свободу как неспособность власти бороться против распущенности и хаоса, сохранять общественный порядок. Надо различать, далее, свободу, дарованную сверху, и свободу, завоеванную снизу. Свобода, дарованная сверху, есть либо бессилие власти, либо тактика власти, либо махинации власти. Такая свобода является в основном иллюзорной и скоропреходящей. Ее дали, ее могут и отобрать, когда захотят. Только такая свобода, которая завоевана в результате длительной эволюции общества, причем — снизу и в борьбе с верхами, есть свобода более или менее устойчивая и в значительной мере реальная. То, что мы имеем сейчас, есть политика свободы, а не свобода в собственном смысле слова, и банальная неспособность властей держать в узде разбушевавшуюся стихию.

Когда началась дискуссия, с трибуны в зал обрушилось безответственное словоблудие, некомпетентность, злоба, клевета на критикуемых и отсутствие каких бы то ни было оригинальных идей. Все говоримое было взято из антисоветских передач западных радиостанций или украдено из сочинений критиков режима, о которых старались не вспоминать. Дорвавшись до трибуны и начав болтать, ораторы не могли остановиться. Их с трудом сгоняли с трибуны. Из двадцати человек, записавшихся для выступлений, сумели высказаться не более десяти. Прочим, включая Чернова, просто не осталось времени.

Если уж за возможность высказаться перед этой шумной и плохо слушающей аудиторией идет такая звериная драка, подумал Чернов, так что же должно твориться в среде тех, кто рвется на трибуну более широкую, — в прессу, на телевидение и радио?!

Протезный комбинат, где работал Чернов, никогда не был рентабельным предприятием. Это было скорее медицинское и исследовательское учреждение, а не производственное. Комбинат поставлял для продажи в магазины протезы и другие предметы для инвалидов, включая инвалидные коляски и костыли, но они продавались по условным ценам много ниже их себестоимости. Так что перевод комбината на самофинансирование означал катастрофу. Какое-то время он еще мог существовать за счет побочной продукции — манекены для магазинов, детские игрушки, детали для автоматических устройств и т. п. Очень быстро побочная продукция вытеснила основную. Со всех концов страны во все учреждения власти и в газеты посыпались жалобы на дефицит предметов для инвалидов. Комбинат стал объектом яростной критики со стороны перестройщиков и был включен в число нерентабельных предприятий, подлежащих ликвидации или приватизации.

Такой поворот дела вызвал возмущение у сотрудников комбината и у огромного числа инвалидов, так или иначе связанных с комбинатом. Стихийно возник митинг на территории комбината. Выступавшие ораторы требовали восстановить статус комбината как медицинского и исследовательского центра, находившегося на дотации у государства. Неожиданно приехала сама Маоцзедунька и закатила речь смысл которой свелся к обещанию, что после приватизации сотрудники комбината будут получать зарплату вдвое больше, чем сейчас, и комбинат повысит производительность, по крайней мере, втрое. Она не сказала, сколько сотрудников останется в комбинате и какую продукцию он будет выпускать. Никто не догадался спросить ее об этом. После ее отъезда собравшиеся раскололись, и инициативой завладели проповедники приватизации.

— Ну что же, товарищи, — сказал Белов сотрудникам своего отдела, против потока истории не попрешь. Комбинат наверняка продадут каким-нибудь жуликам на ближайшем же аукционе. Что они тут устроят, легко предвидеть: что угодно, только не то, чем занимались мы с вами. Так что советую вам искать новую работу, не дожидаясь официального увольнения.

— Вот теперь, — продолжал Белов, когда сотрудники разошлись, и Белов с Черновым остались вдвоем, — я эту гадину прибил бы сам. Чем угодно кирпичом, отверткой, ножницами. Если ты еще не забросил свой замысел и если надумал что-то дельное, можешь рассчитывать на меня.

— А что это изменит, — усмехнулся Чернов, — если мы убьем эту гадину? Отдел-то все равно закроют. Нас с тобой посадят в психушку, если не расстреляют. Эта гадина станет героиней. На ее место придет другая гадина.

— Ты иронизируешь. А что ты можешь предложить посерьезнее?

— Делать, так по-большому, как говорится. Ходит слух, будто сам Президент приезжает к нам, хочет поговорить с трудящимися лично. Надо думать, побывает на крупнейших предприятиях — на химическом комбинате, на заводе автоприборов, на военном заводе. А лучше всего — в аэропорту. Помнишь наш разговор там десять лет назад?

В кабинет зашел Социолух. Сказал, что заведующий его отдела посоветовал им искать работу. Отдел наверняка закроют. Но паниковать не стоит. Таких математиков, как Белов и Чернов, возьмут в любом приличном учреждении. Хотя бы в Атоме. В крайнем случае его отец поможет. А платят там вдвое больше. Что касается его, Социолуха, отец обещал пристроить его референтом к какому-нибудь высокому лицу. Работа не бей лежачего. Глядишь, и он начнет карьеру делать.

— Но если без шуток, — сказал он, видя мрачные лица друзей, настроение поганое. Я бы, честно говоря, с удовольствием всадил бы этой гадине обойму в рыло и в пузо.

— Юрий считает, что это мелковато, — сказал Белов.

— Надо выше брать. — Неплохая идея!

Все-таки моя интуиция меня не обманула. Обстоятельства складываются так, что все, абсолютно все средства борьбы потеряли смысл, кроме одного: терроризма. Ареной истории завладели самые гнусные отбросы общества. Есть только один способ избежать гибели, которую несут с собой эти гады: убивать, убивать и еще раз убивать! Нужно, чтобы это стало массовым явлением. Для этого нужен яркий пример. Не организация, а именно пример. Я уверен, что в стране есть многие тысячи людей, способных пойти на такой шаг ценой своей жизни. Им нужно подать сигнал и показать пример. Это — наш гражданский долг. Если мы не сделаем это, страна либо погибнет, либо погрузится в еще худшую трясину серости, грязи, зловония.

К концу восьмидесятых годов кампания по восстановлению исторической правды в Советском Союзе переросла в мазохистское саморазоблачение и самобичевание. Объектом критики в средствах массовой информации стали и органы государственной безопасности — органы. Даже в официальных газетах и журналах стали появляться статьи с требованием предать гласности все дела органов и судить оставшихся в живых преступников. С требованием ликвидировать органы стали выступать даже депутаты Советов и партийные работники. По всем городам прошли показательные суды над бывшими сталинскими палачами — суды истории, как их торжественно называли в прессе.

Был такой суд и в Партграде. Суд проходил в помещении драматического театра. Зал был переполнен.

На сцене заседал трибунал. Среди его членов были писатель, профессор, депутат, бывшие заключенные сталинских лагерей, офицер, рабочий, студент, колхозница, домашняя хозяйка, короче — пятнадцать специально отобранных людей, по идее представляющих основные категории граждан. В стороне сидел ничем не примечательный старик — отставной полковник КГБ, который когда-то был начальником управления КГБ области. Он согласился быть обвиняемым на суде истории. Обвинителями выступали ловкие на язык молодые и средних лет люди — писатели, научные работники, профессора, журналисты и т. п. Они игнорировали старика. Задача последнего заключалась в том, чтобы сидеть и символизировать собою сталинский режим и его преступления. Фактическим обвиняемым, как заявляли обвинители, был Сталин и его подручные. Выступления обвинителей прерывались аплодисментами и возгласами одобрения.