— Микоян всегда проскакивал. Знаете анекдот, — говорю я. — Идет дождь, Микояну предлагают зонтик, а он: «Я между струйками, между струйками…»

— Это правильно, он подавал некоторые поводы, — говорит дипломат Молотов.

— А потом научились на лошади?

— Да, ездил. Наладилось у меня дело потом. Мы с Полиной Семеновной часто прогулки вместе совершали.

09.03.1979

Утром позвонил Вячеслав Михайлович (впервые он мне звонит, я-то ему не часто звоню), сказал, что у С. И. Малашкина умерла жена и он хочет поехать на поминки: «На похороны не поеду, эти слезы ни к чему. Если вы не сможете на дачу, то, может, я в Москву приеду и там встретимся?»

В четыре часа дня я приехал за ним в Ильинское и, когда поставил машину на пятачке за дачей, он уже вышел — в плаще и шляпе. Мы расцеловались. Вячеслав Михайлович впервые мне показался старым. Лицо желтое. К тому же он шел без палочки и как-то неуверенно. Оказалось, надел новые туфли. Сказал, что спешить не стоит, можно немного погулять, чтобы приехать в минут десять пятого.

Мы пошли по асфальтированной дорожке дачного поселка. Нас догнал и поздоровался Николай Александрович Михайлов, бывший первый секретарь ЦК ВЛКСМ, потом министр культуры. Молотов нас познакомил. Михайлов сказал, что читал мои стихи в «Правде» девятого числа. Он только что вернулся с похорон Любови Тимофеевны Космодемьянской. Сплошные похороны…

Мы с Молотовым поехали через центр на Сокол, на улицу Куусинена.

— Был социал-демократом, — сказал Молотов о Куусинене, — голосовал за отсоединение Финляндии от России. Но тогда это было нужно.

Я рассказал анекдот: в России было три исторических периода — допетровский, петровский и днепропетровский.

— Не понимает, — сказал Молотов о Брежневе, — что надо исправлять теоретические ошибки, отступления от Ленина в Программе КПСС! «Малая земля». Евангелие! Он пишет, что никого не наказывал, всем давал похвальные грамоты… Так социализм не построишь. Ленин наказывал, и еще как!

Мы заговорили об отношении прибалтов к русским.

— После войны мы в Прибалтийских республиках старались поддерживать более высокий жизненный уровень, чем во всей стране, — сказал Молотов. — Это было политически нужно.

На улице Горького у Белорусского вокзала Молотов рассказал, как впервые приехал в Москву:

— В 1911 году зимой Москва была вся завалена снегом, сугробы. Сейчас улица Горького шире прежней Тверской.

У аэровокзала он сказал, что здесь ему часто приходилось бывать во время войны — встречать и провожать разных деятелей, вспомнил Де Голля. На Песчаной, ныне Вальтера Ульбрихта, удивился и порадовался, какие хорошие здания построены — еще сталинские…

У Малашкина мы пробыли за столом около трех часов. Через полтора месяца ему девяносто. Очень переживает горе, сорок пять лет прожил с женой, полжизни. Старается забыться, говорит о своей работе, о Сталине:

— Он ко мне хорошо относился, но я у него никогда ничего не просил. Я считаю Сталина гением, а тебя, Вячеслав, великим.

— Я Сталина гением не считаю, великим — да! — ответил Молотов.

Сидевший тут же бывший работник «Комсомолки» напомнил Молотову, как после заключения Пакта о ненападении в 1939 году газета дала два антифашистских материала и получила от него взбучку: «Мальчишки! Не понимаете момента!» Молотову, оказывается, дважды сделал представление на эту тему посол граф фон Шуленбург.

В кинокартине «Освобождение», по мнению Молотова, наиболее удачен Жуков. Рокоссовский не похож. «Роль Сталина в фильме принижена, он какой-то вялый, старый — таким не был. Гитлер похож, но со мной он был более спокоен и не такой толстый. Черчилль похож. Рузвельт был симпатичнее и интеллигентнее, в фильме он упрощен».

Назад в Жуковку мы поехали по Волоколамскому и Ильинскому шоссе. Светофоров там почти нет, и прибыли довольно быстро. Вячеслав Михайлович пригласил меня попить чаю. Он еще немного закусил, так как у Малашкина почти ничего не ел, только выпил рюмку «Напареули». Я попил у Молотова чаю с молоком, и мы сели смотреть телевизор — игру чехов с канадцами. Вячеслав Михайлович спрашивал меня, как пишется, рассказывал, как впервые был в Америке в 1942 году.

— Рузвельт относился к нам с большим интересом, он сказал, что через день даст ответ на наши предложения. Я поехал из Вашингтона в Нью-Йорк, посмотрел город был на небоскребе «Эмпайр». «А мы знаем, где вы были», — сказал мне на другой день Рузвельт. Он подписал мне все, почти без изменений…

Я ушел от Молотова в 21.30, когда кончился хоккей. Было уже совсем темно. Никогда я так поздно не уезжал отсюда.

13.05.1978

— Крестьянские писатели ругают Сталина и вас за то, что оставили страну без хлеба, и мы до сих пор не можем выправить дело с сельским хозяйством.

— Алексеев, наверно, наполовину так думает, а вот Абрамов, Астафьев… Крестьянину дай свое. Пока дело идет, он — за. А вдруг завтра что-то не то, он придет и скажет: я это испробовал, не хочу. Что делать стране? Но какой бедняк хочет мечтать о прошлой жизни? Кулак — конечно. Кулак жил неплохо. К деревне нужен классовый подход. А бедняк, даже середняк? Они жили в темноте, полуголодные. Как они могут вернуться к старой жизни? А кулак и воевать за это пойдет.

Маркс грубо выразился: идиотизм деревенской жизни. Ленин в «Что делать?» сказал замечательно: наша задача — влить в силу рабочего класса коммунистическое мировоззрение, слить науку с рабочим классом. Рабочих у нас было — кот наплакал! Да и те в войну из-за безработицы превратились в зажигалочников — зажигалки делали! Работы не было, спасительное дело.

Гордость русского человека в том, что он сделал такое: поднял крестьян на революцию!

— Я из крестьян, — говорит С. И. Малашкин.

— Я за крестьян, но под руководством рабочих, — отвечает Молотов.

16.07.1978

Ездили с И. Ф. Стаднюком в Ильинское за Молотовым и возили его к Малашкину на дачу в Ново-Иерусалим. Малашкину девяносто лет.

— Собираюсь догнать тебя! — говорит Молотов.

— Тебе еще почти два года догонять! Они стояли посреди большой комнаты, потом сели и стали вспоминать.

— Меня многие знали, — говорит Малашкин. — Меня Землячка знала…

— Особенно Землячка! — улыбается Молотов. — Тебя Ленин знал, Сталин знал, Молотов почти шестьдесят лет знает.

В разговоре принял участие зять Малашкина скульптор Сергей Дмитриевич Шапошников:

— Я еду к мастерской на трамвае и смотрю на рабочий класс, который валяется под забором и делит бутылку на троих.

— Если мы ничего другого не видим, — говорит Молотов, — мы подслеповатые люди, потому что есть рабочие, которые всю свою силу отдают работе, и крестьяне такие есть, и механизаторы, и немеханизаторы. Мы отучились от более правильного понимания, что такое социалистическое общество, что такое социалистическое государство. Над этим мало думаем и потому терпим такое положение, идем по не совсем правильному пути. Отдельные факты учитываем, дальше носа не видим. Это плохо. Я грубо говорю, потому что меня это возмущает. Вместо того чтобы идти вперед… Ведь вы же интеллигент, вы обязаны были думать над этим более серьезно! Ваши выводы?

— Я задумываюсь над классами, — отвечает Шапошников. — Кем был Третьяков? Купцом. Кем стал? Деятелем культуры.

— Я тоже мог бы стать купцом, — говорит Молотов. — Наверно, мы бы нашли много общих точек соприкосновения, но я считаю, что у нас люди запутаны и кое в чем не могут ориентироваться. Вы не обижайтесь на меня. Нужно кое-что обострить, а потом выяснится дело. Из одного и того же человека может получиться и хороший, и плохой.

— Не было б Советской власти, я в лучшем случае стал бы кулаком, — говорит Стаднюк.

— Но хорошим кулаком, — смеется Шапошников. — Разве я стал бы скульптором?

— А я был бы писателем, — говорит Малашкин.