Называется записка: «Перед новыми задачами». Подзаголовок: «О завершении построения социализма». Кроме того, я написал письмо в Президиум съезда.

Брежневу:

Молотов принес синюю папку со своей запиской, положил на стол:

— Вот этот самый труд мой, над которым я корпел. Я уж теперь подковался, берусь в любом партийном коллективе послушать замечания. Я его корю в десятый раз, — кивнул он в сторону Малашкина. — Записки-то какие, одна — двадцать страниц, он ее прочитал, другая — сорок пять — не осилил.

— Пришли, стали разговаривать, мне трудно было, — оправдывается Малашкин.

— Я его несколько романов прочитал, не все, правда, но большинство прочитал, а он вот… — говорит Молотов.

— Я твои все читал, у меня с автографами много твоих работ. Потом, Вячеслав Михайлович, я тебя просил, чтоб ты дал мне свои мемуары почитать, копии, а ты не дал.

— Какие копии? У меня нет мемуаров.

— Ну вот то, что ты написал, не мемуары, большую, научную книгу.

— Надо дать там по Хрущеву! — говорит Шота Иванович.

— Давай я тебе еще положу, — Молотов кладет кусок мяса Малашкину. — Одним словом, ты не захотел прочитать.

— Да ничего подобного, было бы интересно.

— Я знаю, что тебе интересно, а ты не проявил никакого интереса.

Вот так в добродушной перепалке проходит обед, потом я читаю молотовскую записку, он комментирует отдельные места…

Рассказывает С. И. Малашкин:

— Я тебе никогда в жизни не говорил, а теперь хочу сказать. Ты мне говорил, что Фрунзе не виноват, что посадил тебя на лошадь, на военную, не сказав ничего. Ты ведь мог погибнуть там, на бревнах… А я помню, что он дружил с Иваном Никитичем Смирновым — это правая рука Троцкого. Пошел я в гостиницу «Националь» к этому Смирнову. Прихожу — сидят Смирнов, Фрунзе, Аросев — писатель, твой друг из Казани… Вот Фрунзе с этим Смирновым, я тебе этого раньше не говорил, я это отмечу в мемуарах. Фрунзе был довольно запутанный человек. И когда я вошел, Иван Никитич сразу замолчал…

— Он ярый троцкист был, единственный, не отказавшийся на суде от своих показаний, — говорит Молотов. — Я знаю, что Иван Никитич на XI съезде при обсуждении в делегациях списка членов ЦК выступал против моей кандидатуры.

— А с лошадью что за случай? — спрашиваю.

— Это в доме отдыха, — отвечает Молотов. — Я был Секретарем ЦК. Тогда у нас дач не было. Это в 1924—1925-м примерно году. Там же отдыхали Кржижановский и Фрунзе. Под Москвой, около Внукова. Ну, Фрунзе конник, привык верхом, а я верхом никогда не ездил. Он мне: «Ну что, поехали. Я тебе дам свою лошадь, а себе здесь возьму». А лошадь очень бойкая, будто бы цирковая. Я на нее сел, мы вместе из ворот выехали, и в лес. Она прибавляет ходу, а у меня из стремян ноги выскочили, еле держат. Она прет в лес по дорожке, чувствует, что неопытный всадник, и это, видимо, ее заводит, что ею не управляют. Я еле-еле. Наркомовская лошадь довольно крепкая была. По лесной дорожке понесла меня, вытащила в поле, потом через овраг, наконец, до забора — тут ей некуда, и она сдала. Я уж овладел стременами, почувствовал себя и потихоньку доехал. Она больше не крутилась.

— А он смотрел? — спрашивает Малашкин.

— Да, он сзади ехал.

— Он мог бы сказать: отпустите поводья, она станет.

— Где там отпустите — она меня понесла так, что черт его знает! Сбросить она меня легко могла. Как я уцелел, я и сам думаю, чудом каким-то уцелел.

— Он должен был сказать.

— Нет, у нас были хорошие отношения. Я стал расспрашивать о писателе Борисе Пильняке — его знали и Молотов, и Малашкин.

— Способный, но враждебен нам, — говорит Молотов. — У него был роман о Фрунзе, за который ему досталось. Там был намек, что Фрунзе умер не своей смертью, а по воле Сталина. Это гнусность, конечно. Фрунзе был очень хороший человек. Иногда он недостаточно учитывал сложность момента. В 1921 году был в Турции, приехал: «Мы нарушаем обещание». — «Какое обещание?» — «Мы же обещали Турции помогать». — «Не можем же мы каждый год в таких тяжелых условиях помогать. У нас голод, мы сами еле-еле на ногах держимся». В 1920 году мы их ободрили и помощь оказали. Он: «Мы не можем нарушать обязательства!» Тут мы его поправили. В то время из военных он был, пожалуй, наиболее сильным. Я с ним встречался на Украине, в 1920 году, перед сражением на Перекопе.

Я заметил, что сейчас кое-кто пытается изобразить дело так, что Сталин видел во Фрунзе своего потенциального противника и решил его убрать.

— Это не соответствует действительности, — отвечает Молотов. — И у них со Сталиным были очень хорошие отношения.

Я продолжаю читать вслух записку. Молотов говорит:

— Товарищ заснет. — Это о Малашкине. И обращается к нему: — Ты мало спишь, вот я и боюсь.

Я читаю молотовскую записку: «Не так давно видный профессор-экономист всячески убеждал в одной из наших газет: если советское предприятие не дает прибыли, а дает убытки, такое предприятие следует закрыть, ликвидировать, как не рентабельное. Он, как видно, не понимал, что у Советского государства много возможностей поправить дела в любом предприятии, если его продукция нужна стране. Он подходил к советскому предприятию с меркой частника, проще говоря, с обычных позиций всякого буржуа, которому нет дела до того, нужна ли стране продукция данного предприятия, для которого все сводится к тому, чтобы как можно больше получить барышей…»

— Я на этом вырос, — говорит Молотов. — Мы преодолевали препятствия, а если сейчас что-то мешает, так что ж я, в конце концов, должен быть мертвецом? Я же небу ответственность, потому что работал и с Лениным, и со Сталиным, и все время изучаю… А со мной никто и говорить не хочет, выслушать мнение! Так нельзя! Я же должен правильные вещи высказать. Обязан!

05.03.1976

Случай, подобный тому, когда Молотов чуть не погиб на лошади Фрунзе, произошел с ним и в Крыму, в двадцатые годы, летом на даче.

— Поехали с Микояном на лошадях. Гора, спуск. И попал мне на горло провод, который сверху вниз тянулся. Еле остановилась лошадь. Опять я не слез, а вывернулся из-под этого провода… Видимо, ремонтировали телефонную линию либо какую другую. Микоян проскочил под проводом, он более опытный, в деревне жил, я ведь в деревне почти не жил.