— Когда мне начинают доказывать, — говорит Стаднюк, — что не было врагов Советской власти в таком количестве, как тогда казалось, мне приходит на ум такая ситуация: если объявить нашей интеллигенции — дачи сдать, машины сдать, накопления сдать — во имя чего-то. Знаете, сколько появится врагов? Это закон человеческой природы.

— Буржуазной природы. Надо шире смотреть, — говорит Молотов.

— Широко шагаешь — штаны порвешь, — шутит скульптор.

— Правильно, бывает, — соглашается Молотов. — И все-таки ничего серьезного у нас в стране без большевиков не было бы, а они широко шагали. Очень много безобразий, недостатков, это правильно. Но на кого-то надеяться — то на Господа Бога, то на царя-батюшку… Если мозги не заставлять шевелиться, там заросли появляются! Сейчас много мягкотелости. Начальство хочет быть добрым, но не во всех случаях доброта помогает.

24.07.1978

В следующий раз мы с Малашкиным встретились у Молотова на даче, когда Вячеславу Михайловичу исполнилось восемьдесят девять лет.

Веселое, шумное застолье. Молотов поднимает небольшую рюмку «Хванчкары» и произносит первый тост:

— От имени кавалеров, присутствующих здесь, мы поздравляем присутствующих среди нас интересных дам с Международным женским днем! Желаем им здоровья и всяческого процветания! Тамада у нас Иван Николаевич[68], он открывает собрание, заседание. Иван Николаевич, начинайте, и чтоб больших пропусков не было.

Взялся за рюмку Малашкин:

— Я вспоминаю Вячеслава Михайловича в Вологодской губернии, он с кем-то вдвоем еще был…

— С барышней, наверное, — говорит Молотов.

— Я знаю его много лет…

— Не затягивай!

— Желаю тебе всего хорошего, доброго.

— Я подтягиваюсь к твоему возрасту. Мы же в прошлом году девяностолетие его отмечали, а он приехал на год раньше времени!

Молотов сегодня веселый, озорной. После очередного тоста предлагает выпить «за докладчика!». Кто-то встает уже не в первый раз:

— За рыцаря пролетарской революции!

— Регламент! — говорит Молотов.

— У меня еще есть время!

— Нет, кончилось. На следующем дне рождения!

09.03.1979

— Меня ругали за «Луну с правой стороны», а ведь неплохо это сделано, девять изданий было, вот хозяйка его, Полина Семеновна, хвалила, — говорит Малашкин.

— Было дело, да.

— Ругали за «Больного человека»[69]. У меня все непохоже. А что же за произведение — прочел, и ничего, все хорошо…

— О Ленине ты интересно сказал:

Попал в точку! — говорит Молотов.

— Ленин, по-моему, прочитал, я ему послал сборник стихов «Мятежи». И «Мускулы» у него лежали.

— Я не знаю, обе у него книжки были или одна, — сомневается Молотов. — Припоминается одна — «Мятежи».

— Ты, Вячеслав, еще в Петрограде был, а я дважды бывал у Ленина в Кремле, в кабинете. Я приехал из Нижнего, послали по делам. Я долго сидел у него. Кабинет у него небольшой. А Ленин все на карту смотрит. Деникин наступает, движение белогвардейцев. Ленин сам с собой разговаривает: «Все равно мы победим». Он не со мной разговаривал, а на карту смотрел. А потом этот, украинский, с бородкой, как его…

— Скрыпник? — припоминает Молотов. — Он неплохой большевик был. Премьер-министр Украины.

— Он открывает двери, а Фотиева выводит его. Не пускает. Симпатичная такая женщина, высокая. Закрывает дверь, его отправляет. Ленин мне говорит: «А ты этого знаешь?» Я молчу, ну зачем я буду говорить?

Я-то знал его. Ленин мог бы спросить: «А откуда знаешь его?» Спрашивает: «А кого ты знаешь из военных?» Что я скажу? Кто я такой? Я сказал, что в этом деле не разбираюсь. Ленин махнул на меня рукой. Сижу, молчу. А он сам с собой разговаривает. А этот Скрыпник все-таки ворвался…

Я участвовал в восстании 1905 года, ранен немножко. Я же в четвертом году в Москву приехал. Но потом я уехал в Вологду и членом партии был в Вологде. В деревне, потом в Нижнем, еще не было Советской власти, меньшевики и эсеры руководили. Я был директором двух лесопильных заводов.

— Тогда мы директоров особенно охотно в партию не принимали, — подтрунивает Молотов.

— У меня три хозяина было, они ничего не понимали в лесном деле. А я все знал — как из дерева, какие доски, и поэтому мне триста рублей платили…

29.04.1980

— Ко мне тут подходит один рабочий, я гуляю регулярно, поддерживаю себя тем, что я два часа ежедневно гуляю в два приема, — говорит Молотов. — Вот рабочий: «Можно анекдот вам рассказать?» — «Рассказывайте, конечно, как не рассказать. Интересно послушать».

Вот, говорит, сидят все верховные, компания, — Брежнев, другие члены Политбюро, разговаривают. И почему-то пчелы летают, и все больше около Брежнева. Он отмахивается и обращается к Устинову: в чем дело, говорит. Пчелы и с одной, и с другой стороны. Устинов ему на ушко говорит: «Да ведь погоны-то у вас липовые!»

Я гулял, как обыкновенно, в лесу, проезжает один на мотоцикле, остановился, подошел: «Можно с вами поговорить?» — «Пожалуйста». — «Верите ли вы в коммунизм?» — «Я верю». — «Какой же это коммунизм? У нас в каждой семье малые ребята, они: «Это не твоя, это моя игрушка!» Они уже с малых лет живут не коммунизмом!» — «Вполне понятно, взрослые такие — от них и научаются». — «Нет. Мы их этому не учим, а вот жизнь так построена». И он был очень недоволен, что я с ним не согласился.

16.06.1977

— Ко мне пришел неожиданно сюда, — говорит Молотов, — писатель Федор Абрамов. Я удивился, мы не знакомы, пришел в гости беседовать о том, другом. Он меня вдруг спрашивает: «Вы верите в коммунизм?» Я говорю: «Я верю». Он вообще не стал об этом больше говорить. Он не верит. Я вижу, что он не верит. Он осекся сразу, думал, что я какие-то сомнения выскажу и прочее. А я ему просто: «Я верю». Он дубоватый, да, дубоватый. Но он понемногу прояснится. Может проясниться? Но я не уверен…

Федор Абрамов… Случайно попала под руки книга. Крестьянская жизнь во время войны, послевоенный период. Такая мрачная жизнь… Народ в таком тяжелом положении. Куда ты денешься? Война. Всех забрали. Похоронки. Хлеба нету, одну картошку едят. Секретарь райкома, видно, крепкий такой парень и немножко административный, требует, вынь да положь, лесозаготовки. Не посеяли, а лесозаготовки давай, хочешь — не хочешь. А как иначе? Посевная, женщины напрягаются, мальчишки, а тут опять требуют лесозаготовки. План, надо вовремя. А потом — давай, подписка на заем. В таком духе. Тон такой, что можно было не так страдать. А он не понимает или понимает, но хочет доказать, что вот так не жалели народ…

Вот Герцен, замечательный человек, революционер, когда царь объявил крестьянскую реформу в 1861 году, он же начал восхвалять царя! Ошибался. Так вот, нельзя его просто смахнуть. А Чернышевский критиковал, говорил, что это обман народа.

Вы понимаете, Абрамову пора бы хоть какое-нибудь окошечко открыть, увидеть, для чего это делалось, это же победило! Нет вывода. Фактически он идет стихийно… Все-таки он художник и знает жизнь народа, знает, переживает. Но у него еще представления народнические… Вот жалко ему. И из-за этой жалости он готов забыть, что все это делается для того, чтобы выйти из такого положения. Он считает, что можно было бы меньшими жертвами…

У него, если не разобраться, вывод получается такой, что будто бы не надо было… А другого-то ничего предложить не может, кроме как топтаться на месте и тянуть назад. Так вот, на жизнь-то и готовили все-таки, не побоялись трудностей. Народу трудно, а без этого не выйдешь вперед. И шли. И вышло.

Три романа. Как-то не было ничего почитать, я их начал. Первый роман — «Братья и сестры», второй — «Две зимы и три лета» и третий еще не начал читать. Предисловие я прочитал — какой-то Панков нашпаривает — народный писатель, народный писатель… Но он действительно знает народную жизнь…