Скоро Катрин горько пожалела, что распрощалась с Ласко; Паро, конечно, были скрягами, но они, по крайней мере, не дергали ежеминутно свою маленькую служанку, да и Аделаида была всегда тут, чтобы ободрить и приласкать ее.

Фрессанжиха же оказалась на редкость дурной женщиной. Длинная и тощая, с жиденькими волосами и маленькими круглыми глазками, она была женой слесаря, и это обстоятельство почему-то преисполняло ее безмерной гордостью. Держала она себя так, словно все окружающие люди были полными ничтожествами, за исключением, разумеется, мужа и двух сыновей. Старший мальчик унаследовал от матери ее худобу и хронически скверное настроение. Младший, трех лет от роду, был ленивым увальнем. Он ни за что не желал ходить сам, и Катрин целыми днями приходилось либо волочить его за собой, либо таскать, задыхаясь, на руках.

— Ну, полюбуйтесь, пожалуйста, на эту дохлую неженку! — ворчала Фрессанжиха, когда измученная Катрин опускала свою непосильную ношу на пол.

Что бы ни делала маленькая служанка — накрывала ли на стол, мыла посуду или подметала комнаты, — она всякий раз слышала от хозяйки едкие замечания и попреки.

Настал день, когда девочка вдруг почувствовала, что не в силах больше выносить нарекания и ругань хозяйки, и, бросив работу, убежала в дом-на-лугах с твердым намерением никогда не возвращаться к Фрессанжам.

Войдя в кухню, Катрин увидела мать, собиравшуюся на работу в город.

— Что случилось? — спросила она встревоженно.

— Фрессанжиха — настоящая гадина и страшная врунья. Я к ней ни за что не вернусь.

— Но, Кати, ты же знаешь, что мы с отцом не сводим концы с концами…

— Я наймусь еще куда-нибудь, пойду работать на фабрику.

— Для фабрики ты слишком мала.

— Я найду другое место, но к Фрессанжихе больше не пойду! Не пойду!

— А если отец не согласится и опять отведет тебя к ней?

— Если он отведет меня к ней, я утоплюсь!

— Замолчи сейчас же!

— Да, да, лучше умереть, чем работать на эту гадину!

Мать посмотрела долгим взглядом на Катрин:

— Неужто она такая скверная?

— Хуже самого черта!

И Катрин разразилась рыданиями.

— Я не могу, не могу больше… — твердила она сквозь слезы. Рука матери тихо легла на ее голову. Катрин не успокаивалась; так сладко плакать, когда рядом с тобой мама, — совсем как во времена Жалада или Мези.

— Боюсь только, что отец не захочет даже выслушать тебя, — мягко проговорила мать.

Катрин подняла голову.

— Послушайте, мама, — заговорила она, — я буду собирать одуванчики — сейчас как раз сезон — и продавать их в Ла Ноайли. Себе на хлеб я заработаю, а вы тем временем подыщете мне другое место.

Когда мать ушла на работу, Франсуа спросил сурово:

— Зачем ты сказала ей, что утопишься?

Во время всей сцены между матерью и сестрой он не раскрывал рта, продолжая вырезать на веретене монограмму, словно разговор совсем его не касался.

— Потому что это правда! — запальчиво ответила Катрин.

— Чтобы кинуться в воду, надо быть очень несчастным… Он не поднимал глаз от работы, рассматривая с видом знатока затейливо переплетенные буквы.

— Разве я кидаюсь? — процедил он сквозь зубы.

— У тебя же нет Фрессанжихи, — удивилась Катрин.

— А это? — крикнул Франсуа, ткнув пальцем в больную ногу. — Небось почище твоей Фрессанжихи!

Катрин стало стыдно; она не нашлась что ответить. Отыскав в чулане большую корзину, она позвала Клотильду и спросила, не хочет ли сестренка пойти с ней на луг за одуванчиками. Клотильда запрыгала от радости, но Туанон, видя, что подруга ее игр уходит, подняла отчаянный крик. Франсуа молча протянул девочке деревянного паяца, и Туанон, мгновенно утешившись, замолчала.

Придя на луг, девочки быстро набрали полную корзину молодых побегов одуванчика.

Вечером, вернувшись с работы, отец не захотел ничего слушать.

— Что о нас подумают, если ты не вернешься к своей хозяйке?

Мать что-то прошептала ему на ухо.

— Ну что ты! — возразил он, широко взмахнув рукой, словно желая прогнать нелепую мысль. И добавил: — Завтра утром пойдешь со мной, я сам отведу тебя к госпоже Фрессанж.

— Значит, вся моя корзина с одуванчиками пропадет?

Мать тут же ухватилась за эти слова:

— В самом деле, Жан, мы потеряем деньги: на рынке в Ла Ноайли сейчас большой спрос на одуванчики.

Неожиданное замечание жены сбило Жана Шаррона с толку, но он все равно продолжал упрямиться. Тогда мать снова шепнула ему что-то. Он побледнел и умолк.

О Фрессанжихе не было больше речи. Каждое утро Катрин относила в город корзину одуванчиков. По дороге ее окликали хозяйки и раскупали весь товар. А иной раз она сама уступала по сходной цене всю корзину какому-нибудь торговцу ранними овощами. Вечером Франсуа предлагал сестре: «Выкладывай свои су, а я выложу свои». Но редко случалось, чтобы ее выручка была больше, чем у брата. Они звали мать и отдавали ей деньги.

— Вы добрые, хорошие дети!

Они с трудом понимали, что она говорит, — таким слабым и хриплым стал ее голос.

— У меня уже давно не болит нога, — заявлял Франсуа, — скоро я смогу ходить и поступлю на фабрику. Дядюшка Батист обещает взять меня в ученики.

Мы разбогатеем!

— Не думай об этом, сынок, — просила мать, — отдыхай лучше.

— Почему вы не хотите, чтобы я думал о будущем? Не верите, что я выздоровею? — Конечно, выздоровеешь, наверняка выздоровеешь! Я хотела только сказать, что сейчас тебе не стоит думать о работе. Время у тебя еще есть…

Когда мать вышла, Франсуа ворчливо запротестовал:

— У меня есть время… Неправда это! Она сама не видит, какая она стала слабая. Дунь на нее — и упадет!..

Каждое утро Катрин брала с собой сестренок и отправлялась с ними на дальний луг за одуванчиками или полевыми гиацинтами. Возвращаясь с этих прогулок, они иногда заставали Франсуа в обществе Жюли Лартиг. Завидя девочек, Франсуа и Жюли принимались преувеличенно громко разговаривать, шутить и смеяться. Катрин почему-то было неприятно видеть их вместе.

«Честное слово, — думала она, — можно подумать, что Жюли подкарауливает нас: стоит мне только отлучиться из дому с Клотильдой и Туанон, как она уже тут как тут!»

А Орельен не появлялся больше в доме-на-лугах…

— Он работает на фабрике, — объяснила Жюли.

Иногда мать брала Катрин с собой в зажиточные дома Ла Ноайли, где ей давали работу. Девочка помогала складывать простыни, чистить овощи, натирать мебель. Ей нравилось бывать в этих просторных и богатых особняках. Правда, дальше служб и подсобных помещений ее не пускали, но порой сквозь неплотно притворенную дверь Катрин удавалось заглянуть в какую-нибудь залу с большим, тускло блестевшим зеркалом или в сонную гостиную с укутанной чехлами мебелью, где на стене красовался портрет офицера в раззолоченном мундире.

Однажды днем мать собралась на работу и позвала Катрин с собой. По дороге в город им пришлось то и дело останавливаться: мать задыхалась, ее мучила одышка. Добравшись наконец до Городской площади, они сделали очередную остановку.

— Вернемся мы не скоро, — сказала мать, — у этих господ сегодня бал, и работы на всех хватит.

— Бал!.. — воскликнула Катрин. В ее удивленном возгласе матери почудилось неодобрение.

— Ну да, бал, — подтвердила она. — А что тут особенного? Мы с отцом тоже устраивали балы, когда жили в Жалада. Разве ты не помнишь? Может, они были не такими пышными, как у этих господ, но веселились мы на славу. — И она тихонько запела: — «Девушки, девушки, скорее в круг!..»

Мучительный приступ кашля прервал ее, согнув чуть не до земли.

Выпрямившись, она еле слышно прошептала:

— Теперь уж не до балов…

Они пересекли Городскую площадь. Поравнявшись с молодым вязом, мать опять остановилась и оперлась плечом о ствол дерева. Затем, переведя дыхание, подошла к высокой решетке и потянула затейливо изогнутую ручку звонка. Через минуту за оградой послышался скрип гравия, калитка отворилась, и растрепанная краснощекая девица, в белом, свежевыглаженном фартуке поверх черной юбки, спросила у матери, что ей нужно.