Наступил октябрь, но солнце светило все так же ярко. Его теплые лучи согревали больную, дремавшую на пороге дома. Дети пристально вглядывались в ее лицо.

— Видишь, как она разрумянилась на солнышке, — радостно шептал сестре Франсуа.

Действительно, на щеках матери, по-прежнему впалых и бледных, вспыхивали яркие багровые пятна.

Однажды под вечер мать вдруг встала со своего стула: щеки ее пылали сильнее обычного. Она поднесла руку к горлу, словно чьи-то невидимые пальцы пытались задушить ее, и, пошатываясь, направилась в комнату.

— Кати, помоги мне. Я сейчас упаду…

Катрин бросилась к больной. Раздевая ее, девочка заметила, что руки и плечи у матери горячи, как огонь. Но, несмотря на это, больная дрожала от озноба так, что зубы ее стучали. Лепеча какие-то невнятные слова, она перебирала худыми пальцами складки одеяла. Забившись в угол комнаты, Клотильда и Туанон со страхом смотрели на мать. Катрин хотела было дать ей напиться, но побоялась поднести стакан к ее трясущимся губам. Франсуа прыгал по комнате на своих костылях, словно большая птица в клетке. Наконец он не выдержал.

— Дойду до Лартигов, — сказал он, — и попрошу Орельена сходить за доктором.

— Тебе трудно… да и далеко… Лучше схожу я.

— Нет, нет, — запротестовал Франсуа, — если надо будет помочь маме, я один не смогу… Я ухожу.

Он ушел прихрамывая. Девочки выбрались из своего угла и уцепились за юбку старшей сестры. Мать глухо застонала. Это была низкая, монотонная жалоба, которая словно билась в ее груди, не находя выхода. Щеки больной по-прежнему горели огнем, но лоб, виски и нос приняли восковой оттенок; закрытые глаза с темными кругами глубоко запали в орбиты. Катрин не узнавала больше матери. О, скорей, скорей бы кто-нибудь пришел: отец, Франсуа, доктор — все равно кто!

Вдруг мать села на постели, широко раскрыв глаза.

— Кати! — крикнула она.

— Что вы, мама? — спросила Катрин.

— Кати! Где Кати?

— Я здесь… я здесь, мама!..

Мать пристально смотрела на нее и повторяла:

— Позовите, пожалуйста, Кати… Я очень вас прошу…

— Я здесь, я здесь, мама! — шептала в страхе девочка. Творилось что-то непонятное, немыслимое… Мать больше не узнает ее. Странная улыбка тронула бледные губы больной, блуждающий взгляд сверкнул огнем.

Она подняла руку, словно прислушиваясь к чему-то.

— Слышите? Слышите, как стучат копыта, гремят колеса, звенят бубенцы?..

Это он, это Обен… он подъезжает…

Глаза матери были прикованы к какой-то невидимой точке в глубине комнаты. Катрин, не сдержавшись, бросила взгляд туда же. Страшный, нечеловеческий крик заставил ее обернуться. Выпрямившись на постели, с перекошенным ртом, мать протягивала руки ладонями вверх, звала кого-то. Крик оборвался, и она умоляюще, еле слышно зашептала:

— Нет, нет, Обен! Остановись! Не уходи… О-о!.. Это уже не он! Это экипаж Манёфа… Остановитесь! Остановитесь! Вы меня разда…

Она рухнула навзничь и снова застонала. Катрин на цыпочках подошла к кровати. Сестренки, цепляясь за ее юбку, кричали и плакали от страха. А Катрин, крепко сжав кулаки, так, что ногти вонзились в ладони, твердила про себя: «Я не должна кричать… Я не должна плакать! Я не должна… не должна…»

Несмотря на все принятые доктором меры, мать провела в жару и бреду несколько дней и ночей. Как только солнце склонялось к западу, она начинала борьбу со своими видениями. Ей снова мерещился Обен: то она должна идти гулять с ним в Жалада или в Мези, то вести его в школу, то готовить ему обед… И всякий раз бред внезапно оборачивался кошмаром…

Наконец больная медленно выбралась из жуткого мира призраков, истратив на борьбу с ними последние силы.

Однажды утром она окликнула Катрин. Девочка подошла к постели, думая, что мать опять не узнает ее, как было в последние дни. Но та прошептала еле слышно:

— Доброе утро, доченька.

— Вы что-нибудь хотите, мама? — спросила Катрин. — Может, липового отвару?

Она ждала, что в ответ мать снова начнет лепетать какую-нибудь бессмыслицу.

— Мне ничего не нужно, я хотела только посмотреть на тебя.

Несколько минут больная лежала молча, закрыв глаза. Катрин подумала, что она уснула, и хотела уйти, но снова услышала:

— Подожди немного, Кати.

Девочка подошла к больной.

— Как дела, дочка?

— Все в порядке.

— А отец?

— Тоже.

— Франсуа?

— Он гуляет на лугу с Клотильдой и Туанон.

Мать снова умолкла; глаза ее были по-прежнему закрыты, и Катрин не могла понять, спит она или нет.

— Кати!

— Да, мама.

— Я была очень больна?

— О, вы…

— Можешь не скрывать: я знаю, что была больна, только не знаю, долго ли, и не помню, что произошло.

«Может, она забыла про Обена? — подумала Катрин. — А когда вспомнит о нем, снова начнет бредить».

Но в этот день мать ни разу не заговорила об умершем. А в последующие дни, если ей и случалось упомянуть о нем, в голосе больной не было больше ни тоски, ни ужаса, разве что сам голос звучал еще слабей, еще тише.

— Что-то больно тихо она говорит, — вздыхал Франсуа. — Лучше бы уж кричала и билась… Боюсь я этой тихости…

Чтобы как-то подбодрить мать, Франсуа решил появляться перед ней без костылей. Он оставлял их за дверью и подходил к постели уверенным шагом, стараясь скрыть свою хромоту.

— Видите, мама, я уже здоров, — весело говорил он. — Теперь очередь за вами.

И, превозмогая боль, поспешно присаживался в ногах у нее на кровати.

Мать улыбалась ему своей жалкой, вымученной улыбкой, которая всякий раз вызывала у Катрин и Франсуа страстное желание броситься к больной, схватить ее на руки и унести далеко-далеко отсюда, в неведомую счастливую страну, где она снова обретет силы, здоровье и жизнь.

— Хоть одно мне удалось, Франсуа, — шептала она, глядя на сына, — я не дала им тогда отрезать тебе ногу…

Она долго смотрела на него.

— Твоя болезнь, — продолжала она, — теперь только дурной сон…

Она повторяла задумчиво: «Сон… сон…» — и взгляд ее устремленный вдаль, казалось, созерцал что-то невидимое другим, нежное и печальное.

— Жюли принесла мне сегодня утром новый альманах, — начинал Франсуа, желая отвлечь больную от ее дум.

Он доставал из кармана тоненькую потрепанную книжечку.

— Хотите, мама, я вам почитаю?..

И, не дожидаясь ответа, Франсуа принимался читать, время от времени поглядывая на мать, чтобы удостовериться: отгоняет ли его чтение от больной неотвязные мысли? Когда он останавливался, наконец, с пересохшим горлом, мать говорила тихо:

— Ты хорошо читаешь, сынок! В будущем это тебе пригодится.

Она протягивала свою исхудалую руку к Катрин, брала ладонь девочки в свою.

— Как мне хотелось, чтоб ты тоже научилась грамоте, Кати! Да вот не довелось…

Приподняв голову, мать задумчиво смотрела на сына.

— Франсуа, а ты не можешь научить Кати читать и писать? Мальчик хмурил брови.

— Не знаю, как взяться за такое дело…

Мать выпускала руку Катрин и говорила, словно, про себя:

— Если бы Жан умел читать, и писать, и считать, и говорить как надо, мы, может, и сейчас жили бы на ферме… все вместе, всей семьей… Тогда бы они не заманили его в ловушку…

Она устало закрыла глаза. Дети не шевелились. Может, она спит?

Слышалось только ее хриплое, трудное дыхание.

Не раскрывая глаз, мать снова заговорила, но так тихо, что трудно было различить слова:

— Когда-нибудь… такие люди, как мы… все простые люди, вроде нас, будут грамотными… и Мариэтта, и Фелиси, и другие… и смогут прочитать в книгах, в газетах о том, что происходит в мире… здесь и в других местах… и напишут о своих бедах и своих нуждах… скажут, как они хотели бы устроить жизнь… чтоб всем было хорошо… Тогда на свете будет меньше… меньше…

Приступ, кашля, острый и мучительный, прервал ее.

— Мама, — с упреком прошептала Катрин, — вы же знаете: доктор сказал, что вам вредно много говорить…