Готовую пряжу сматывали с веретена на колесо прялки. Отец крутил рукоятку, и пряжа ложилась ровными мотками. И все время, пока шла работа, люди смеялись, пели, болтали.

Но вот все каштаны в подвешенных к потолку решетах высушены, пряжа готова, вымыта и отнесена ткачу, который должен выткать из нее холст для рубашек и простынь. Работы закончены. Но по вечерам на ферме Жалада снова собираются соседи, чтобы повеселиться и потанцевать. Музыкант, маленький горбатый старичок, взгромоздившись на стол, притопывает ногой и извлекает из своего инструмента высокие, пронзительные звуки. Кружащиеся в танце пары хором подхватывают веселый припев.

Катрин поручают отнести музыканту стакан сидра. Она торопливо ставит стакан на край стола и убегает. Вдруг горбун схватит ее своими крючковатыми пальцами?! Танцоры бросают в шляпу музыканта мелкие монеты, игроки в карты добросовестно кладут на развилку светильника по одному су после каждой партии.

А отец пляшет, отец поет, отец смеется. Он — хозяин веселья, хозяин радости.

Сразу после жатвы Крестный покинул Жалада. Он кое-как дотерпел до этого дня, ночуя в хлеву.

— Теперь, — сказал Крестный Жану Шаррону, — самое трудное позади. После праздника всех святых вы подыщете себе другого работника.

— Ты бросаешь нас в самую страдную пору! — возмутился отец. — А молотьба, а уборка картофеля, а несжатая конопля, а каштаны, которые надо собирать… Подумал ты об этом?

— Ничего! Ваш работник силен, как турок. Он поднатужится малость, и все будет в порядке.

— Это из-за него ты уходишь…

— Нечего о нем толковать.

— Из-за него… и из-за Мариэтты…

— Мариэтта мне все равно что сестра, — живо возразил Крестный. — Вы хорошо это знаете…

— Жалко, что ты уходишь, Крестный. А что ты собираешься делать?

— У меня есть дядя, он плотник в Брёйле. Попрошусь к нему в ученики.

— Хорошее ремесло, — сказал отец.

— Да, неплохое.

— Ну что ж, раз тебе так хочется… Они вернулись в кухню.

— Господи, да разве так можно! — воскликнула мать, бросая суровый взгляд на Мариэтту.

Девушка поджала губы и отвернулась.

— Ну, до свиданья, матушка, — сказал Крестный.

— До свиданья, сынок, — грустно ответила мать и поцеловала Крестного, потом еще и еще раз.

Отец похлопал Крестного по плечу и крепко пожал ему руку. Катрин повисла у него на шее, заливаясь слезами.

— Я не хочу, чтобы ты уходил! — рыдала она. — Не хочу!

— Я вернусь, — сказал Крестный, — обещаю тебе, что вернусь, моя Кати.

Он вытащил из кармана конфеты, насыпал ей полную горсть. Потом достал голубую ленту и протянул матери.

— Пусть заплетает в косы по праздникам, — сказал он.

— Незачем было тратить деньги, они тебе самому пригодятся, пока не устроишься.

Катрин сосала леденец, и соль ее слез примешивалась к приторной сладости конфеты.

— Ну, мне пора, — вздохнул Крестный.

Он неловко подал руку Мариэтте; девушка протянула ему кончики пальцев.

— До свиданья, Мариэтта!

— Прощай, — ответила она.

— Желаю всем здоровья и счастья, успехов и благополучия, — глухо проговорил Крестный.

— Спасибо, и тебе того же желаем, — ответили в один голос отец и мать.

— Спасибо! Спасибо! — повторила за ними Катрин, и Крестный ушел.

Фелавени, дворовый пес, вприпрыжку побежал за ним.

— Ушел, — пробормотал отец.

— Ушел, — как эхо повторила мать. Отец пожал плечами.

— Мариэтта, — сказал он сухо, — чего ты стоишь без дела? Помоги маленько матери, черт возьми!

Мариэтта ничего не ответила. Схватив тряпку, она яростно принялась стирать пыль с комода, потом со стола, с сундука, со стенных часов, со шкафа…

Осенью Обен пошел в школу, и пасти свиней вместо него приходилось Катрин. Рано утром свиньи выбегали, визжа и хрюкая, из свинарника позади фермы, толкаясь, огибали кухню, на мгновение замирали в нерешительности у края дороги и снова устремлялись вперед, вслед за толстой маткой, в каштановую рощу.

Сбор каштанов только что закончился, и Катрин приводила сюда своих питомцев: пусть полакомятся каштанами, закатившимися в густой мох или в заросли папоротника.

Иногда девочка встречала здесь других пастушек своего возраста: Марион с фермы Лагранжей и Анну от Мориера. Собаки мирно дремали на залитой солнцем поляне, свиньи в поисках каштанов прочесывали своими пятачками кусты и мох, а девочки либо собирали лисички и последние осенние грибы — боровики, либо, пересмеиваясь, уписывали ломти серого хлеба.

Марион, которой должно было скоро исполниться восемь лет, была самой болтливой. Катрин и Анна, затаив дыхание, слушали ее бесконечные рассказы о пречистой деве и святых, об оборотнях и привидениях, которые бродят ночью вокруг дома или с визгом и воем проносятся над крышами.

Рассказы эти так захватывали девчонок, что они иной раз приседали от страха и с размаху шлепались на землю, усеянную колючей кожурой каштанов.

Вскочив как ужаленные, они отдирали колючки, глубоко вонзившиеся в их голые ноги.

— У, проклятые, чтоб вас черти побрали! — бранилась Анна, к великому смущению Катрин.

Когда солнце клонилось к западу, девочки окликали собак: пора было гнать свиней домой. В роще поднимались визг, лай, сумасшедшая беготня, от которой взлетали в воздух опавшие листья, и вот уже свиньи бегут неторопливой трусцой к дому.

Однажды Катрин освободилась раньше обычного; ей не пришлось даже запирать за свиньями двери хлева. Отец, работавший во дворе фермы, сделал это вместо нее. Проводив подружек, она возвращалась домой по берегу канала.

Смеркалось. Небо затягивали пышные облака — белые, золотистые, сизые. Катрин любила смотреть на облака, стараясь угадать в их быстро меняющихся очертаниях то лица ангелов, то видения сказочных городов, то неприступные горы — целый мир, куда более прекрасный и фантастический, чем тот, что раскрывался перед нею в рассказах Марион. Как необычно выглядит все вокруг — и облака, и небо, и земля, — если идти не как все, лицом вперед, а медленно пятиться, глядя прямо перед собой…

И вдруг… что случилось? Она летит куда-то вниз, она падает…

Холодная вода обжигает ее ноги, грудь, спину… Канал… она забыла, что идет по самому его краю… Она упала в канал, сейчас она утонет, умрет…

Далеко-далеко, на другом конце луга, она видит отца у дверей стойла. Он не смотрит в ее сторону… Позвать? Нет, ни за что! Он рассердится… Сейчас она умрет… Уже трудно дышать, уже она… Но что такое? Катрин почему-то не тонет, что-то удерживает ее на поверхности. Это ее брезентовый плащ, плащ пастушки, — он распахнулся, развернулся, словно гигантский лист кувшинки, и поддерживает ее… Катрин барахтается, шлепает руками по воде, но течение относит ее все дальше и дальше… Наконец, взмахнув руками, она подгребает под себя воду, медленно подплывает к берегу, хватается за пучок тростника, подтягивается… но стебли трещат, обрываются, и течение снова увлекает ее на середину. А плащ уже намок, отяжелел… Катрин яростно колотит по воде руками, ну совсем как Фелавени, когда мальчишки бросают его в воду… Вот другой пучок тростника, словно бы попрочнее… Катрин уже у самого берега; она выгибается, напрягает все силы, ложится грудью на край канала, вползает на берег… И вот она уже лежит на траве — дрожащая, промокшая до нитки, но живая и невредимая…

Отдышавшись, Катрин вскакивает на ноги и бросается прочь от канала.

Миновав каштановую рощу, она бесшумно проскальзывает мимо отца: только бы он не заметил ее! Перебежав дорогу, она поднимается на крыльцо, открывает дверь…

В первую минуту мать не знала, что и подумать. Девочка стояла перед ней, низко опустив голову, вода бежала с нее ручьями, заливая пол. Вдруг мать побледнела, бросилась к дочке, схватила ее на руки и крепко прижала к груди, целуя и плача.

— Маленькая моя! — бессвязно лепетала она. — Моя маленькая Кати!