Ведь она не сможет снова вернуться на фабрику. «Надо подождать, — твердил Орельен. — Как только дела на фабрике поправятся, найдется и для Жюли местечко». Но Катрин не хотела ждать:

— Разве можно терпеть, чтоб завтра, и послезавтра, и все дни, недели, месяцы, а может, и годы твоя сестра ежедневно шагала с утра до вечера как заводная — вверх, вниз, вверх, вниз — в этом проклятом карьере?

Однажды Амели отвела Катрин в сторону:

— Послушай, Кати, у моей мамы есть приятельница, мадам Навель. Она хозяйка модного ателье. Я поступаю к ней на работу ученицей. Хочешь работать там вместе со мной? Мама уже говорила о тебе с мадам Навель, и мадам Навель сказала, чтоб ты приходила. Ты скоро научишься шить и будешь зарабатывать даже больше, чем на фабрике, а Жюли поступит на твое место.

Снова собрали совет — без Жюли, разумеется, — но с участием дядюшки Батиста. Старик не скрывал своего огорчения, что Катрин уходит с фабрики, но одобрял ее преданность подруге. Орельен сказал, что он лучше промолчит, раз речь идет об интересах его сестры. На самом деле Орельен, подобно дядюшке Батисту, испытывал двойственное чувство: он и радовался этой перемене, которая облегчит жизнь Жюли, и жалел, что Катрин не будет работать рядом с ним. Что же касается Франсуа, то, узнав от Катрин о тяжкой участи Жюли, он не переставал метать громы и молнии против «подлецов», которые тянут жилы и сосут кровь из женщин и детей, и проклинал свою ногу, все еще мешавшую ему заработать столько денег, чтобы вызволить и Жюли, и Катрин, и всех остальных из нищеты. А отец… отец был явно доволен, хоть и не решался высказать этого вслух, что дочь его берется за ремесло, которое, по его мнению, более приличествует молодой девушке, чем работа на фарфоровой фабрике.

Итак, дело было слажено: Жюли стала работать на фабрике, а Катрин вместе с Амели Англар поступила ученицей в модное ателье, которое держала в Ла Ноайли госпожа Навель.

Госпожа Навель была дама средних лет, всегда подтянутая и живая, с черными, словно уголь волосами. Правда, мастерицы, работавшие у нее, утверждали, что госпожа Навель красит их. Бархат и шелк, кружева и батист, парча и тафта, кашемир и атлас, заполнявшие большую комнату, где царила госпожа Навель, делали ее похожей на королевскую сокровищницу, хотя само помещение было ветхое, с неровным дощатым полом. Во всех углах возвышались манекены из ивовых прутьев и полотна, задрапированные различными материями.

Модные картинки нежнейших расцветок украшали стены. За большим столом, заваленным выкройками, катушками, ножницами, подушечками для булавок и разноцветными мелками, госпожа Навель, ее две мастерицы и две ученицы шили, кроили, болтали и пели. В тот день, когда Катрин, вслед за Амели, впервые переступила порог мастерской, эта болтовня и пение поразили ее не меньше, чем пестрые вороха материй, разбросанные по столу, по стульям и даже по полу.

— А твоя подруга не из бойких, — заметила госпожа Навель, прищурив свои живые глазки, чтобы лучше разглядеть Катрин, — смелости в ней, видно, не больше, чем в тебе.

Несмотря на свою застенчивость, новенькая быстро освоилась с непривычной для нее обстановкой. Этому способствовали необычайная словоохотливость хозяйки и те бесконечные истории, которые она рассказывала целый день, с утра до вечера, вспоминая времена, когда была сперва ученицей, а затем первой мастерицей в знаменитом ателье мод Лиможа, где шила туалеты на саму супругу господина префекта, на саму госпожу генеральшу и на жен всех крупных промышленников и фабрикантов.

Гораздо меньше нравились Катрин те обидные слова, на которые не скупилась хозяйка, когда находила, что новая ученица недостаточно быстро усваивает тонкости ремесла.

— Недотепа, тетеря, рохля!.. Где ты видела такой рубец? Ты корсаж сметываешь или мешок для угля? Дай сюда!

Госпожа Навель выхватывала шитье из неумелых рук; иголка ее мелькала, словно молния; она останавливалась на минуту, расправляла материю на коленях, чтобы оценить работу, или поднимала ее высоко перед собой. И затем:

— На, дитя мое, продолжай. Поняла, в чем дело? И не обижайся, пожалуйста: я браню тебя только потому, что в твоем возрасте это полезно и необходимо. Но, поверь мне, все идет хорошо. Только надо быть внимательной, иначе все, что ты делаешь, пойдет насмарку. Всегда работай так, словно шьешь на саму царицу Савскую!

Катрин недоумевала: кто эта царица Савская, о которой ей никогда не приходилось слышать? Но спросить о ней она не смела даже у Амели, не говоря уже о мастерицах: Жанне Морлон и Флорестине Дюбур. Жанна была рыженькой, пухленькой и жеманной; Флорестина — темноволосой, худой, резкой на слова.

Обе девушки были уже не первой молодости, но, по их словам, вовсе не спешили обзавестись «домашним тираном». Они целиком разделяли с хозяйкой любовь к сплетням и пересудам и пели дуэтом и соло жестокие романсы и народные песенки, к великому восторгу обеих учениц — Амели и Катрин. В романсах только и разговору было, что о безутешных влюбленных и похищенных красавицах. И хотя Катрин плохо понимала французские слова, романсы эти все равно трогали ее сердце. Народные песни нравились ей меньше: речь там шла об убийствах, о душегубах-трактирщиках, о ревнивцах, жаждущих крови. Были в репертуаре портних и сентиментальные куплеты о людях, ввергнутых в нищету, о детях, не имеющих куска хлеба, чтобы утолить голод. Катрин думала, что автор этих куплетов, наверное, слышал о ней, о ее семье, о ее друзьях из Ла Ганны и в своих песнях намекал на их трудную судьбу. Как и все в мастерской, она слушала эти жалостливые песенки со слезами на глазах. Однако ей казалось — она не смогла бы объяснить почему, — что нужда, голод, жизнь в нищем пригороде не совсем похожи на то, что поется в куплетах, что действительность еще более жестока, но зато не так безнадежна.

И еще одна вещь удивляла ее: странно было слышать, как исполнительницы жалостливых романсов и песенок сурово осуждают некоторых несостоятельных жителей Ла Ганны.

— Э! — говорила хозяйка. — Если бы он работал, а не лодырничал, мог бы быть сытым.

— Ясно! — подхватывали обе мастерицы. — Все они — лентяи и бездельники.

Впрочем, ни Жанна, ни Флорестина совсем не были злыми женщинами и при случае вместе с хозяйкой охотно помогали этим беднякам.

Когда все песни были спеты, мастерицы с наслаждением принимались перемывать косточки знатным и именитым гражданам Ла Ноайли. Они словно вознаграждали себя за те унижения, которые претерпевали от заказчиц. Эти заносчивые особы отравляли им жизнь своей непомерной требовательностью, капризами и причудами.

Когда речь заходила о семействе Дезарриж, Катрин низко склоняла голову над работой. Хозяйка имела зуб на Дезаррижей. Как ни старалась она казаться равнодушной, говоря о них, обида сквозила в каждом ее слове. Госпожа Дезарриж одевалась в Лиможе, в том самом ателье мод, где госпожа Навель работала до того, как переехала в Ла Ноайль. Портниха была глубоко уязвлена тем, что госпожа Дезарриж осталась верной лиможскому ателье и не пожелала шить свои туалеты у нее, в Ла Ноайли.

— Эти люди обожают пускать пыль в глаза, — фыркала госпожа Навель. — Она всегда заявляла, что в восторге от платьев, которые ей шила в лиможском ателье я, да, я — и никто другой! Но теперь, когда я здесь, у нее под боком, можно не опасаться, что она заглянет ко мне в мастерскую.

Госпожа Навель с треском надрывала материю, которую держала в руках.

— Прежде всего надо пустить людям пыль в глаза, — повторяла она. — А все потому, что мы, видите ли, родились в фамильном замке, в замке, похожем на тюрьму, с такими вот толстенными стенами, в историческом замке, владельцы которого были вхожи в королевский дворец в те времена, когда во Франции еще были короли. И потому-то король поручил одному из этих аристократов построить в нашем краю фарфоровую фабрику… Святый Боже, я ведь знаю наизусть эту историю! Госпожа Дезарриж рассказывала ее нам много раз со всеми подробностями, когда приезжала в Лимож на примерки…