Наконец подъем кончился. Резкий ветер ударил в лицо; сухой прошлогодний вереск шуршал и шелестел под его порывами. Они сделали еще несколько шагов по тропинке.

— О! — воскликнула пораженная Катрин.

Никогда в жизни не видела она такой красоты! Нет, свет не кончался на вершине холма; наоборот, оттуда-то он и начинался. Перед ней простиралась бескрайняя равнина с разбросанными тут и там деревушками и колоколенками, рощами и перелесками. На горизонте синела цепь высоких холмов, а за ней лежали, конечно, новые равнины, новые холмы и новые дали, которым не было конца!

Ветер толкал Катрин, раскачивал ее из стороны в сторону. Уж не собирается ли он унести ее на своих крыльях через эту бесконечную равнину к синеющим вдали горам, которые так и манят к себе? Туда, где медленно проплывают вереницы белых облаков, цепляясь своими краями за макушки далеких вершин.

— Кати! — окликнул ее кто-то.

Катрин с трудом отвела взгляд от величественной картины. Она забыла про своих родителей, забыла про все на свете. Отец и мать стояли на коленях у постамента из серого камня, на котором высилась деревянная статуя святого Экзюпера. Простой навес из покоробившейся жести защищал святого от дождей и непогоды.

— Стань на колени, — шепнула мать.

Колючий вереск больно царапал колени. «Ой, какой он некрасивый, этот святой! — подумала Катрин. — Вроде бы и грозный, а все равно смешной». Его будто вытесали из дерева несколькими ударами топора. Краски, которыми он был когда-то расписан, давным-давно размыло дождями, и они слились в один общий желтоватый тон. Только глаза оставались синими. Левый глаз как-то странно косил, и именно это придавало лицу святого устрашающее и вместе с тем смешное выражение.

«Противный святой, — думала Катрин. — Это он наслал болезнь на ногу Франсуа и на ноги других мальчиков и девочек. Их, бедняжек, наверное, много — вон сколько детских костылей, рубашек, поясков и носочков лежит у подножия статуи… А сколько подвешено к рукам святого, накидано позади…»

Но тут Катрин охватили страх и раскаяние. Как осмелилась она плохо думать о святом Экзюпере? А вдруг он рассердится и, чтобы наказать ее, навсегда оставит опухоль на колене Франсуа?

— Перекрестись, — шепнула снова мать. Катрин старательно перекрестилась.

— Теперь подойди и подвесь вот это к руке святого Экзюпера.

Мать протянула ей носок коричневой шерсти. Катрин сразу узнала его: это был носок ее брата. Девочка поднялась с колен, подошла к статуе, но не смогла дотянуться до руки святого. Отцу пришлось поднять ее. Пересиливая страх, Катрин прикоснулась к темной деревянной руке и торопливо привязала к ней носок Франсуа. Родители снова перекрестились. Мать положила к ногам святого несколько монет. Потом все трое спустились с холма к повозке.

На обратном пути они попали под дождь. Жан Шаррон поднял зеленый брезентовый верх. Катрин дремала под монотонный перестук дождевых капель о полотняную крышу. Привалившись плечом к матери и закрыв глаза, она снова видела перед собой тот огромный и прекрасный мир с его полями, долинами и далекими горами, который открылся ей с вершины холма святого Экзюпера и которому суждено было навсегда остаться в ее памяти.

Нет, ни святой Экзюпер, ни наступившая, наконец, весна не принесли Франсуа исцеления. Как-то, после полудня, Катрин увидела, что во двор Мези въезжает элегантный синий экипаж. Из экипажа вышел высокий старый господин.

На нем была диковинная черная шляпа, блестящая и твердая, похожая на стеклянные колпаки, под которыми в Мези хранили сыр или остатки сала. Еще у старого господина была квадратная белая борода, а на животе — толстая золотая цепь от часов, которая колыхалась и подпрыгивала всякий раз, когда он кашлял или говорил. Родителям старик, как видно, внушал глубочайшее почтение, а быть может, даже и страх.

— Господин доктор, — умоляюще спрашивала мать, — господин доктор, что нам делать?

Строгий господин ничего не ответил. Он прошел в спальню, велел показать ему ногу Франсуа, приподнял ее, начал ощупывать. Франсуа вопил так же отчаянно, как во время осмотра гландонского знахаря. Катрин, притаившись в углу кухни, под стенными часами, вздрагивала при каждом крике брата. Наконец старый господин вернулся на кухню в сопровождении матери и отца. Они плотно прикрыли за собой дверь спальни, и тогда старый господин дал волю такому ужасному гневу, что Катрин от страха присела на корточки. Гнев этот, при всей его силе, был почти беззвучным и оттого казался еще страшнее. Старик, должно быть, не хотел, чтобы его услышали в спальне. Он говорил вполголоса, но чувствовалось, что все в нем кипит и клокочет и он еле сдерживается, чтобы не перейти на крик. Рот его то открывался, то закрывался, седая борода тряслась и дрожала, золотая цепь, словно живая, извивалась по животу. Он воздевал руки к небу и опускал их на стол, словно рубил что-то — и все это тихо, почти бесшумно. Родители слушали его, низко опустив головы.

Старик произносил какие-то странные, непонятные слова:

— Ответственность… Если он умрет, это будет на вашей совести… Вы всегда зовете меня, когда уже поздно…

Мать зарыдала, тоже беззвучно. Ах, какой злой старикашка! Катрин невольно огляделась, ища палку, чтобы стукнуть ею старика. Не найдя ничего подходящего, она снова посмотрела в его сторону и с изумлением заметила, что старик переменился и теперь казался совсем другим. Он уселся за стол, вынул из кармана черный пузырек, окунул в него перо и принялся что-то писать.

— Боюсь, как бы не пришлось отнять ногу, — сказал он, понизив голос.

Глухой, хриплый стон вырвался из груди матери; отец бросился к ней, должно быть решив, что она сейчас упадет в обморок. Голова ее бессильно склонилась на стол, словно ей нанесли смертельную рану.

— Никогда! — простонала она. — Никогда! Старик поднялся из-за стола и положил руку на плечо матери.

— Я не хотел пугать вас, голубушка, — сказал он мягко, — но что же делать? Опухоль скверная, и болезнь страшно запущена… Вы же прекрасно знаете, что можно жить на свете и с одной ногой…

— Никогда! — повторила мать с силой.

— Тсс… тсс… — проговорил старый господин, качая головой. — Я попробую сделать невозможное, — добавил он, — но ручаться ни за что не могу.

Он подошел к умывальнику. Жан Шаррон кинулся к бельевому шкафу за чистым полотенцем, принес брусок черного мыла и подал его старику. Затем снова подошел к шкафу, и Катрин услышала звон монет, которые отец отсчитал, одну за другой, в худую белую руку старого господина. Старик снова надел на голову свою странную шляпу.

— Заставляйте его побольше есть, — сказал он, — и пусть ни в коем случае не двигает больной ногой. Лекарства начните давать как можно скорее!

Он вышел вместе с отцом. Мать упала лицом на стол и не шевелилась. Она подняла голову только тогда, когда чья-то маленькая ручонка обняла ее за шею. Это была Катрин.

— Он гадкий, этот старикашка! — выпалила девочка. К ее удивлению, мать покачала головой и, вытирая слезы уголком фартука, ответила:

— Нет, Кати, он совсем не гадкий. Это мы с отцом глупые…

Она сжала голову Катрин ладонями и впилась обезумевшим взглядом прямо в глаза девочки.

— Ты слышала, что сказал доктор?

— Что?

— Насчет Франсуа…

— Что ему придется отрезать…

— Кати, слушай меня хорошенько: никогда, слышишь, никогда ты не скажешь об этом ни твоему брату, ни Марциалу, ни Обену… никому! Понимаешь, никому!..

Руки матери все еще сжимали голову девочки, а глаза ее, покрасневшие от слез, растерянные, и приказывали и умоляли…

— Никому, — прошептала Катрин.

Господин с белой бородой приезжал в Мези часто. Мало-помалу Катрин привыкла к его посещениям и осмелела настолько, что соглашалась протянуть ему руку и поздороваться. Франсуа все так же истошно кричал при каждом осмотре доктора, но аппетит вернулся к нему, а лихорадка и испарина исчезли.