Но едва цыган взялся за дверную ручку, как Катрин, словно кто-то толкнул ее, вдруг сорвалась с места, бросилась к нему, вцепилась в рукав куртки и стала пинать торговца ногами. Он попытался высвободиться. Тогда, схватив большую смуглую руку, она укусила ее до крови. Человек вскрикнул, оторвал наконец девочку от себя, отшвырнул в сторону. Катрин упала на колени, стараясь ухватить цыгана за ногу, но он отскочил, громко расхохотался и вышел за дверь.

Катрин с трудом поднялась на ноги, потерла рукой ушибленные колени.

Мать вышла в соседнюю комнату. Когда она вернулась обратно, серый чепец плотно облегал ее лоб и виски, и она снова стала прежней, той, которую дети так хорошо знали, — матерью: стройной, красивой, спокойной, ничем не напоминавшей странное существо, вышедшее из святотатственных рук цыгана.

— Жаль, что отца не было, — сказал Обен. — Он бы не позволил…

— Конечно, жаль, — ответил Франсуа, — но раз так надо…

— Что надо? — переспросил Обен.

— Ничего…Если мама так сделала, значит, у нее есть на то причины. Ей надо было найти денег…

— А где их найдешь? — вздохнул Обен.

Катрин посмотрела на брата, и ей впервые бросилось в глаза сходство Обена с отцом, особенно в те минуты, когда Жан Шаррон признавал свою беспомощность перед злой судьбой. В глазах обоих — голубых у отца и серых у Обена — сквозила та же мечтательная грусть; та. же гримаса морщила пухлые губы. И походка у них была одинаковая, и покатые плечи, и длинная шея, и вечно растрепанные волосы.

— Где их найдешь, деньги? — повторил Обен. — Даже отец с Марциалом и те получают за работу гроши. А ведь они взрослые…

— Ну, я найду… — спокойно возразил Франсуа. Он взял со стола палку и снова принялся вырезать на ней узоры; нож так и мелькал в его руках, стружки летели во все стороны.

— Эх ты, бедняга! — усмехнулся Обен. Снисходительная жалость, прозвучавшая в словах брата, больно уязвила Франсуа. Глаза его блеснули вызывающе.

— Увидишь, — сказал он, В этот вечер, как и в предыдущие дни, отец с Марциалом вернулись домой поздно. Молча поужинали несколькими вареными картофелинами. Дети украдкой следили за движениями матери, предчувствуя надвигающуюся грозу. Они хорошо помнили вспышку отцовского гнева в Жалада, когда Жан Шаррон прогнал цыгана, и теперь приготовились к такому же взрыву ярости.

Кончив есть, отец пошарил в кармане, вытащил несколько медных су и положил их на стол, как делал каждый вечер, чтобы мать взяла их и спрятала в бельевой шкаф. Но на этот раз мать не собрала со стола отцовские деньги; рядом с медными су она положила серебряную монету цыгана. Отец посмотрел на монету, потом на жену, потом снова на серебро.

— Ну и ну! — удивленно протянул Марциал, складывая сухо щелкнувший нож.

Обен, Франсуа и Катрин затаили дыхание. Мать с отсутствующим видом стояла у стола, опираясь рукой о край. Широкая улыбка осветила лицо отца.

— Ого! — сказал он. — Оказывается, ходить на поденщину выгоднее, чем тесать штакетник.

Благодушные слова отца испугали Катрин больше, чем ожидаемый приступ гнева. Сейчас отец узнает обо всем, и ярость его будет еще ужаснее. Мать устало ответила:

— Нет, Жан, это не за поденщину.

Отец уставился на нее в полном недоумении.

— А за что же? — спросил он растерянно.

Она ничего не сказала в ответ, только подняла руку и пальцем указала на голову, туго обтянутую серым чепцом. Отец медленно поднялся с лавки, протянул руки, обхватил ладонями голову жены и застыл на месте, полузакрыв глаза. Он был похож на слепца, который пытается узнать на ощупь любимое лицо. Потом руки его тяжело упали, и он снова опустился на скамью.

Мать подобрала со стола медные су и серебряную монетку и унесла их в комнату. Отец сидел, не шевелясь, уронив руки на стол.

Катрин вдруг почувствовала, что не может больше смотреть на эти большие, беспомощно лежавшие на столе руки, похожие на смертельно усталых животных.

— Папа, — сказала она, — передайте мне, пожалуйста, хлеб.

Отец молчал. Неужели он оглох? Только что он показался Катрин слепым, а теперь еще и потерял слух. Ей хотелось, чтобы он кричал от ярости, бушевал, как в былые времена; хотелось, чтоб он кинулся в темноту ночи, догнал цыгана, измолотил его кулаками и тот вопил бы и просил пощады, а отец вернулся бы в кухню, напевая веселую песенку про пастушку…

Но отец продолжал сидеть неподвижно и безмолвно, глядя на свои ладони.

На большом пальце левой руки виднелась глубокая свежая царапина, видимо только что нанесенная каким-нибудь инструментом в мастерской.

Однажды утром, в базарный день, перед домом, где жили Шарроны, остановилась двуколка. Лошадь, крупный серый першерон, звонко заржала.

Тотчас же к двуколке сбежались ребятишки со всего квартала.

Катрин, стоявшая у окна, сообщила об этом Франсуа.

— Двуколка? — спросил он.

— Да. Какая-то маленькая женщина спрыгнула с козел.

— Кто это, Кати?

— Не знаю.

— Это, наверное, к Лоранам: жена или дочка какого-нибудь торговца вином.

— Она вошла в коридор.

— В коридор? Не в харчевню?

— Нет, в коридор.

— О, Кати, слышишь?

Она слышала: кто-то легким шагом поднимался по лестнице. В дверь постучали. Дети не ответили. Стук повторился.

— Кто это может быть? — пробормотал Франсуа.

Дверь приоткрылась. Маленькая женщина просунула голову в щель, но не заметила детей в полумраке.

— Никого! — сказала она удивленно.

Распахнув дверь пошире, незнакомка вошла в комнату, поставила на стол плетеную корзину.

Франсуа шевельнулся на стуле, вытягивая поудобнее больную ногу. Стул заскрипел. Женщина слабо вскрикнула.

— Как? — воскликнула она. — Вы здесь и вы молчите? Вас обоих подменили, что ли, такие вы стали робкие!

Теперь они узнали ее по голосу: это была Мариэтта. Но как она изменилась! Такая же маленькая и такая же живая, как прежде, но ужасно худая и бледная. Вместо нарядного зеленого корсажа на ней было черное платье с черным передником, но главное, главное — у нее был такой усталый, такой озабоченный вид! Откуда он взялся у попрыгуньи Мариэтты, всегда беззаботной и веселой, словно жаворонок? Да, это была действительно Мариэтта, но Мариэтта совсем другая. Наверное, и она тоже с трудом узнала их, потому что стояла неподвижно, уставившись на Франсуа и Катрин, и тоже молчала. Наконец она шумно перевела дыхание, бросилась к Франсуа, затем к Катрин, потом снова к Франсуа и снова к Катрин и целовала, целовала обоих без конца.

Отпустив наконец детей, Мариэтта открыла стоявшую на столе корзину и достала оттуда каравай белого хлеба, творог, морковь, репу, большой кусок свиного сала и сдобные баранки, которыми тут же принялась угощать брата и сестру.

— Как я рада! — твердила она, пока Франсуа с Катрин жадно уплетали баранки. — Как я рада!

Но на лице ее не появилось и тени улыбки. Губы, прежде такие румяные и сочные, стали бледными и сухими, щеки ввалились…

— Ну как, у вас все в порядке? — спросил Франсуа, торопливо глотая кусок за куском.

Мариэтта кивнула головой.

— Где мама? — спросила она.

— Ушла на поденщину, — ответила Катрин.

— А отец?

— Отец плотничает вместе с Марциалом.

— Обен?

— Гоняет по улицам, — горько усмехнулся Франсуа.

— Мне рассказывали… мне рассказывали… — со вздохом начала Мариэтта, нерешительно указывая на вытянутую ногу Франсуа.

— Ах, тебе рассказывали? — холодно усмехнулся мальчик. — Видишь, добавил он после паузы, — ты правильно сделала, что ушла из дому вместе со своим Робером. С тех пор нам, остальным…

— Ничего, ничего, все образуется! — торопливо перебила его Мариэтта.

Обхватив ладонями голову Катрин, она долго смотрела ей в лицо.

— И ты тоже бледненькая, и ты… — шептала Мариэтта.

Внизу, под окном, громко заржала лошадь.

— Чего это она? — спросил Франсуа.

— Да она всегда так ржет, когда со мной.