Зато телефон мой теперь не смолкал. Звонили Бетти, Джун, Итан, Триш и вообще каждый, кто когда-либо был мне представлен. Я не брала трубку, предоставляя им общаться с автоответчиком, а пока до блеска оттачивала свою версию случившегося.

Меня серьезно беспокоил предстоящий визит полиции. Им не стоило труда выяснить, что именно я последней видела Монику в живых.

И вот три дня спустя ко мне на работу заглянул полицейский инспектор Тед Шрив, тихий и вежливый молодой человек. На первый взгляд он внушал не больше опасений, чем диванная подушка. Я пригласила его в отдел ковров, где можно было без помех побеседовать, и мы устроились друг напротив друга на грудах подделок под Персию.

У инспектора Шрива было одутловатое усталое лицо в обрамлении каштановых волос и карие глаза. Все остальное тоже было коричневым: костюм, блокнот, а возможно, и ход мыслей. Однако стоило ему заговорить, как стало ясно, что, к несчастью (как я тогда думала) или к счастью (как решила потом), этот человек проницателен и умен. Иными словами, он ничем не напоминал мрачную личность, давно уже махнувшую рукой на все хорошее, — тип полицейского, который нам так упорно преподносит телевидение. Воображение у него было живое, характер напористый. С таким надо следить за каждым своим словом.

— Прежде всего, миссис Слейтер, — начал он, открывая блокнот, — позвольте заметить, что я счастлив лично познакомиться с вами. Мы с женой — частые гости в Галерее Слейтер.

Акцент у него был бостонский.

— Благодарю, инспектор, вы очень любезны.

— Надеюсь, вы понимаете, зачем я здесь?

— По поводу смерти графини де Пасси.

— Верно. — Он сверился со своими записями. — Швейцар в доме, где проживала графиня, уверяет, что в то утро вы приходили к ней в гости. Это так?

— Так, — подтвердила я хмуро.

— Зачем?

Представление началось. Я репетировала этот разговор не менее сотни раз — стоя перед зеркалом, лежа в ванне, сидя за столом — и теперь слегка выпрямилась и подобралась, как бы собираясь с силами для рассказа. Хотелось показаться женщиной рассудительной, но глубоко потрясенной и всемерно заинтересованной в том, чтобы правда восторжествовала.

— Что ж… в то утро я уже была в дверях, когда раздался звонок. Звонила Моника. Я сказала, что ухожу на работу, а она… она удивила меня, пригласив по дороге заглянуть к ней. У меня не было ни малейшего желания, однако она настаивала, и я решила, что она чем-то расстроена.

— Почему вы так решили?

Я опустила взгляд и приказала себе дышать медленно и глубоко. Нервы были напряжены. От того, какое впечатление я произведу на инспектора в первый раз, зависело многое. Может быть, даже все. Ничего не оставалось, как призвать на помощь полузабытое искусство светской беседы. Когда-то мне удавалось выбить слезу из самых каменных сердец, неужто теперь я не сумею расположить к себе обыкновенного полицейского?

— У меня были к тому основания.

— Какие?

— Послушайте, инспектор, вам должна быть известна история моего знакомства с Моникой! Ни для кого не секрет, что мой муж после смерти оставил ей большую часть своего состояния. — Я хмыкнула, Тед Шрив слегка улыбнулся. — Вполне естественно, что довольно долго наши отношения оставляли желать много лучшего. Признаюсь, мы обе были не на высоте. Однако несколько дней назад Моника первой навела мосты, выразив желание купить у меня ожерелье Марии Антуанетты. Она давно уже хотела его, но на аукционе упустила, а мой друг, купивший его в подарок жене, передумал и предложил мне выкупить за немного меньшую цену… впрочем, это совсем другая история! Главное в том, что мы встретились за ленчем и поговорили вполне дружески. Я должна была захватить ожерелье…

— И захватили?

— Конечно, как мы и договаривались. Я передала его Монике в обмен на чек на двести пятьдесят тысяч долларов.

Инспектор сделал пометку в блокноте.

— Когда покупка совершилась, мы предались воспоминаниям, и вот тогда Моника призналась, что серьезно больна.

— Чем?

— Она не сказала, но… — я вздохнула, — думаю, речь шла о раке. Так или иначе, она взяла с меня клятву не проговориться ни единой живой душе.

— Она была у врача?

— Вот именно, что нет! Сказала, что боится узнать правду. Я попробовала ее убедить, что так будет лучше, предлагала даже пойти вместе с ней. Вы ведь знаете, сейчас есть методы ранней диагностики, и кое-кто из моих знакомых благодаря этому избежал серьезной опасности. Так вот, когда в то злосчастное утро Моника позвонила мне и так настаивала на встрече, я подумала, что ей, быть может, поставили диагноз.

— Значит, вы навестили ее?

— Да.

— И что же, ваша догадка оказалась верна?

— Нет, вовсе нет. Как оказалось, она хотела видеть меня по совсем иной причине.

— Да? По какой же?

— Знаете, я до сих пор нахожу это странным. Моника… она… словом, это был порыв раскаяния. Что-то вроде того, что Бог наказывает ее за прошлые прегрешения. Понимаете, это было совсем на нее не похоже.

— Не могли бы вы восстановить события того утра шаг за шагом и поподробнее?

— Отчего же нет? Хм… начнем с того, что горничная (вы с ней, конечно, уже встречались — такая молоденькая, по виду испанка) впустила меня в квартиру и отвела в спальню. Моника сидела за туалетным столиком. Она собиралась завтракать и спросила, не хочу ли я составить ей компанию. Я уже завтракала, но выпить кофе согласилась. Горничная вышла, и вот тут начались все эти странности. Моника вскочила и со слезами бросилась мне на шею, повторяя: «Прости, Джо, прости!» Я совершенно растерялась!

— Простить ее? Как вы думаете, за что?

— Это же очевидно! За роман с Люциусом, за историю с завещанием… и все такое прочее. Она уже заводила такой разговор за ленчем, но это была настоящая истерика! Я не знала, что делать, и сбежала в туалет, а когда вернулась, в спальне уже была горничная с завтраком. Моника (к моему большому облегчению) уже взяла себя в руки. Мы выпили кофе. Я осторожно попыталась расспросить ее. Оказалось, она так и не была у доктора. Я пригрозила, что пожалуюсь Нейту, но она только отмахнулась и сказала, что у нее есть для меня важная новость. Ее вид… она была не в себе.

— А точнее?

— Трудно сказать. Раньше она никогда себя так не вела. Она показывала мне пилюли, которые в последнее время употребляла, — возможно, дело было в них. Когда кофейник опрокинулся, это ее прямо-таки взбесило. Помню, она минут пять терла пятно мокрым полотенцем, как леди Макбет пятно крови. «Сгинь, сгинь, проклятое пятно!»

— А что за пилюли? Не помните названия?

— Что вы! Сама я по возможности избегаю лекарств, вот названия и не держатся в памяти. Моника сказала, что это средство от бессонницы. Скорее всего валиум.

— Давайте вернемся к вашему разговору. Что это была за важная новость?

— Ах да! Это, на мой взгляд, самое странное. Исповедь! Вообразите себе, Моника призналась, что трижды была замужем и каждого мужа так или иначе обманула. Люциусу она сказала, что беременна, хотя это невозможно из-за подпольного аборта в молодости. Можете себе такое представить? Якобы она знала мистера Натаниеля задолго до Люциуса и использовала его в своих интригах. Боже, что за мешанина! Я была настолько шокирована, что не знала, куда девать глаза.

Пока я говорила, инспектор Шрив делал пометки в блокноте, но стоило умолкнуть, как он поднял на меня испытующий взгляд.

— Как по-вашему, зачем она откровенничала с вами?

— Откуда мне знать? — Я уставилась в пространство с видом глубокой озабоченности. — Нет, не имею ни малейшего понятия.

— Должны же у вас быть какие-то предположения.

— Какие? Я знаю только то, что она сама мне сказала: насчет болезни, расплаты свыше и тому подобного. Допустим, ее замучила совесть. В конце концов, и такое случается! И потом, как можно искать логику в словах и поступках человека, который…

— Который что?

— Наглотался таблеток!

— Ну, это еще не означает сдвига по фазе, — улыбнулся полицейский.