То, что предстало моим глазам, заставило очнуться. Мой средневековый замок пал под натиском модерна. Теперь это был глянцевитый, лоснящийся мавзолей без крупицы тепла и следа очарования.

Apres moi, le deluge. «После меня хоть потоп». Что и случилось.

Обои, гобелены и фрески восемнадцатого столетия — все это исчезло вместе с изысканной обстановкой. Повсюду теперь громоздилась уродливая современная мебель с присобранной обивкой под плюш. Столовая, когда-то имевшая оттенок спелого граната, была теперь серой. Сплошной унылый, тусклый цвет. Разве я не говорила Монике, что помещения для вечеринок должны быть выполнены в теплых и ярких тонах, которые оживляют и цвет женских лиц, и беседу? Ни столовая, ни спальня просто не могут быть серыми, это недопустимо, это преступление против самой сути вещей! Серое — это «прости-прощай хороший секс и веселая трапеза»!

Два подлинника Фрагонара с изысканными сценками из провинциальной жизни (я купила их у Фотра, известнейшего парижского дилера, в первоначальных деревянных рамах с искусной резьбой и позолотой) сейчас висели на убийственном сером фоне бок о бок, в металлическом обрамлении. От этого зрелища у меня заледенела кровь.

Из гостиной вынесли всю мебель, превратив ее в танцевальный зал. Там звучала латиноамериканская музыка, и гости танцевали в соответствующем ритме. Я схватила бокал шампанского с подноса проходившего официанта и смешалась с толпой. Те, кто случайно узнавал меня, удивленно поднимали бровь: «А эта как здесь оказалась?»

Здесь были Роджер Лаури с супругой, Денты и все те, кто принял мое приглашение, а потом отговорился болезнью. Налицо был случай массового чудодейственного исцеления. Те, кто почтил своим присутствием мой ужин, тоже были здесь за исключением Джун Каан и Бетти Уотермен. Их мужья и даже мой почетный гость, Ники Трубецкой, были не столь щепетильны. Миранда Соммерс болтала с Итаном Монком, который при виде меня изменился в лице.

— Джо! Боже мой, что ты здесь делаешь? — шепотом спросил он, подходя.

— Ты не находишь это занятным, Итан? Все здесь! Буквально все. Этой женщине хватило двух лет на то, на что мне потребовалось двадцать. И что самое смешное, в этом есть и моя заслуга.

Моника превзошла свою учительницу, превратив восхождение по социальной лестнице в спорт: игнорируя ступени, она совершила прыжок с шестом и приземлилась прямо на вершине. Теперь она царила там, гордая и сияющая, как снежная шапка Эвереста. Видеть этот триумф было слишком мучительно, и когда я заметила Монику среди танцующих, в объятиях Нейта Натаниеля, что-то во мне с болью сломалось. Они извивались в жгучем ритме сальсы, терлись друг о друга и заглядывали в глаза, а я — я смотрела на них так, как только что сошедший с эшафота призрак Марии Антуанетты взирал бы на Робеспьера и Шарлотту Корде, занятых ласками в ее будуаре в Версале.

Ощутив мой взгляд, Моника повернулась. Наши глаза встретились, и на ее лице, как тень, появилось выражение торжества. Что-то шепнув Нейту, она двинулась сквозь толпу. Судя по милой улыбке, она намереваясь меня поприветствовать. Быть может, я бежала бы прочь, но не могла двинуться и, как завороженная, смотрела на это воплощение зла в красном атласе и бриллиантах, на этого дьявола в женском обличье.

Моника раскинула руки. Казалось, она летит на черных перепончатых крыльях.

— Джо, дорогая, наконец-то! — вскричала она, обнимая меня. — Что за счастье снова тебя видеть! Я боялась, что ты не сумеешь вырваться, но… эй, прошу внимания! Моя дорогая Джо тоже среди нас!

Я так и оставалась в столбняке, сознавая, что музыка прекратилась и гости стягиваются в кружок, во все глаза глядя на двух таких непохожих «леди в красном». Все во мне трепетало от желания заклеймить Монику перед всеми как интриганку и убийцу. Но стиснутое спазмом горло отказалось повиноваться — эта изысканная подлость меня обезоружила. Я ограничилась тем, что выплеснула в лицо Моники содержимое своего бокала.

И ушла.

Дальнейшие события того вечера подернуты дымкой забвения.

На другое утро у меня была сильнейшая головная боль. На правой руке повыше локтя синела багровая опухоль. Я понятия не имела, откуда она взялась.

Все утро фрагменты прошлого вечера ранили меня как шрапнель, причем каждый новый впивался чуточку глубже и больнее. Где-то после обеда я вспомнила все. Телефон самым зловещим образом молчал, только ближе к вечеру позвонила Джун, чтобы узнать, как дела. До нее дошло шесть версий случившегося. По самой ужасной из них я повалила Монику на пол и топтала, пока меня не оттащили (для этого понадобились трое крепких мужчин). Выяснив ситуацию, Джун посоветовала выждать время и не терзаться попусту.

— В Нью-Йорке у людей короткая память, — сказала она напоследок.

Чего еще ждать от женщины, назвавшей распад Советского Союза «маленьким русским инцидентом».

Бетти тоже пыталась утешить меня. Безнадежный романтик где-то в глубине своей циничной души, она передала мне слова Гила.

— Этот Брэд Томпсон не задержался и у Моники. Если это успокоит тебя, он отвалил оттуда не с мисс Фишер, а с другой женщиной.

Третьим был Итан. Его звонка я ждала с особым нетерпением, потому что из всех моих друзей только он был свидетелем случившегося.

— Джо, какая муха тебя вчера укусила?

— Я выставила себя на посмешище, знаю.

— Хуже! Ты возложила на нее венец мученицы.

Потом я долго сидела, спрятав лицо в ладони. Говорят, нет ничего ужаснее сознания сделанной глупости. Не важно, был мой поступок обоснованным или нет, — главное, он был низким, вульгарным. Вчерашний вечер обошелся мне слишком дорого. Во всех отношениях.

Два дня спустя я получила от Ники Трубецкого письмо со словами теплой благодарности и большую иллюстрированную книгу по истории Российской империи с его личным предисловием. В тот же вечер мне на квартиру была доставлена огромная корзина цветов. Судя по небесной голубизне прикрывавшей их прозрачной бумаги, цветы были от Селесты. Она называла себя «дизайнером букетов» и работала только на заказ с ограниченной клиентурой. Я открыла Селесту чисто случайно, много лет назад. Когда я начала рассылать в виде благодарности ее оригинальные букеты, другие взяли с меня пример, и эта флористка вошла в моду — увы, ненадолго, поскольку любила сплетничать о своих клиентах. Многие из-за этого отвернулись от нее, а те, кто продолжал пользоваться ее услугами, были вынуждены мириться и с ее длинным языком. Надо сказать, оно того стоило — Селеста была очень талантлива.

Под бумагой обнаружилось изобилие белых цветов. Букет, оформленный в виде шара, красовался в белом с голубым узором кашпо. Такой подарок вполне мог стоить вдвое больше моей теперешней квартплаты. Я была уверена, что найду среди цветов еще одну записку от Ники (в конце концов, ведь и я как следует раскошелилась на вечер в его честь), но обнаружила только визитную карточку. То, что было на ней вытиснено, кто-то тщательно зачеркнул. На обратной стороне была надпись: «Джо, с благодарностью за прекрасный вечер» — и подпись: «Моника де Пасси».

Рождество и Новый год я встретила в полном одиночестве и унынии. В один прекрасный день, собираясь позвонить, я поднесла к уху телефонную трубку и вместо гудков услышала: «Привет, злостный неплательщик!» Кредиторы сжимали кольцо.

Ничего не оставалось, как принять неприемлемое — потерю имущества, которое было мне дороже всех богатств мира. Приходилось расстаться с ожерельем Марии Антуанетты. Сама мысль об этом прожигала мне душу. Это было все равно что продать горячо любимую кошку или собаку. Ожерелье было не только последней связующей ниточкой между прошлым и настоящим, но и символом счастливых дней. Было время, когда его продажа не могла привидеться мне даже в кошмарном сне, расстаться с ним означало потерять надежду на возвращение в мир, некогда так хорошо знакомый и близкий. Будь у меня выбор, я охотнее передала бы ожерелье Муниципальному музею, чтобы вместе с другим антиквариатом оно красовалось в Галерее Слейтер. Увы, я отчаянно нуждалась в деньгах и не могла изображать из себя леди Щедрость.