— Как будто сходит…

Моника несколько успокоилась и наконец оставила простыни в покое. Она постояла над постелью с капающим полотенцем в руке, испустила судорожный вздох и повернулась ко мне. Я впервые видела ее в ярости и поразилась тому, каким одутловатым и уродливым может быть это лицо.

— Ты нарочно это сделала, я знаю!

Я раздвинула двери на балкон и вышла вдохнуть свежего воздуха.

— Что ты делаешь! Там холодно!

— Вчера ты надевала мое ожерелье, о котором у меня столько счастливых воспоминаний. Для меня оно все равно что близкий друг. В нем много лет назад я давала обед в честь президента Франции. Узнав, что когда-то оно принадлежало Марии Антуанетте, он сказал: «Другие времена, другие судьбы!» Как же он ошибался!

Взгляд Моники потянулся к туалетному столику. Разумеется, ожерелья там уже не было.

— Положи на место!

Я не удостоила ее ответом. Ожерелье было у меня в руке, а руку я прятала за спину. Теперь же я вытянула ее далеко за балюстраду, позволив ожерелью свеситься с пальцев над глубоким колодцем двора.

У Моники вырвался сдавленный крик:

— Что ты делаешь?

— Можно отнять у меня все, но только не это ожерелье.

— Я заплатила за него! Оно теперь мое! Верни ожерелье, Джо! Верни сейчас же!

Я отвела руку еще дальше, насколько возможно, и приготовилась разжать пальцы. Счастливый талисман, последняя связующая нить между мной и прошлым! Пусть пропадает, лишь бы не достался ей.

Моника сорвалась с места и ринулась ко мне, сверкая глазами и размахивая руками, как помешанная.

— No! No! No!

Она уже была на балконе, когда я подбросила ожерелье в воздух. Я больше не думала о смерти Моники. Я отомстила ей тем, что лишила ее самого вожделенного. О, как упоителен был вид ее лица, искаженного от злобы и жадности!

Моника не остановилась, даже не замедлила бега — она всем телом рванулась вперед в надежде поймать падающую драгоценность. В следующий миг она уже вываливалась через балюстраду, и хотя я ухватила ее за пеньюар, инерция сделала остальное. Она даже не вскрикнула, задохнувшись от ужаса.

Не веря собственным глазам, я смотрела, как она падает, бестолково размахивая руками, словно надеясь взлететь. Потом раздался глухой звук удара. Двор был так глубоко внизу, что казалось, будто там валяется обрывок розовой ленты.

Я стояла ошеломленная, не в силах осознать случившееся. Медленно, неверным шагом, я вернулась в спальню. Дыхание было частым и неглубоким, как у человека, которому снится кошмарный сон.

Перед мысленным взором все проигрывалось снова, в замедленном темпе.

Вот я на балконе, рука с ожерельем спрятана за спину. Вот я отвожу ее, и ожерелье свисает, искушая Монику. Я готова разжать пальцы и уронить украшение. Моника бросается ко мне, надеясь его выхватить. Она почти рядом. Я подбрасываю ожерелье вверх, она прослеживает его полет и тянется к нему не только руками, но и всем телом. Теряет равновесие и падает на балюстраду. На низкую балюстраду, ниже ее талии. Я вижу, что она вот-вот вывалится, и хватаю ее за пеньюар. Легкая ткань рвется. Я тянусь к талии Моники, чтобы удержать… но вместо этого подталкиваю. Она падает.

Размышлять над случившимся не было времени. Я огляделась, охваченная паникой, и не представляла, как теперь быть, что предпринять. Кошмарный сон продолжался.

— Возьми себя в руки! Возьми себя в руки!

Я повторила это много раз, словно заклинание. Нельзя было дольше оставаться в бездействии. К счастью, проснулся инстинкт самосохранения. Я перестала метаться по комнате, ломая руки и дрожа всем телом. Благословенное спокойствие снизошло на меня.

На часах уже было без двадцати десять. Еще немного — и появится Трейвис, чудо-дворецкий. Приходилось спешить, но нельзя было сломя голову бросаться вон из квартиры. Отступить следовало с умом.

Я оглядела спальню, пытаясь хладнокровно оценить увиденное. Пузырек с ротиналом так и валялся на постели. Забрать или оставить? Ну конечно, оставить, раз в крови Моники неизбежно будут обнаружены следы этого лекарства. На пузырьке наверняка сохранились отпечатки ее пальцев.

Из многочисленных телепередач я вынесла глубокое убеждение, что людям свойственно видеть и слышать то, чего они заранее ожидают, а вовсе не то, что есть на самом деле. Если глупышка горничная услышит мой разговор с Моникой буквально перед самым уходом, никто уже не сумеет обвинить меня в убийстве. Как-то не верилось, что она в чем-то усомнится, — для этого она была чересчур запугана.

Итак, я вышла из спальни и сказала очень громким и внятным голосом:

— Что ж, Моника, до свидания. Ни о чем не тревожься. Все будет хорошо.

Затем я с хорошо различимым хлопком прикрыла дверь, пошла по коридору и столкнулась с горничной, выходившей из кухни. Мы улыбнулись друг другу. Девушка жестом пригласила меня следовать за ней к выходу, но я остановилась, как бы вспомнив что-то.

— Мне придется вернуться. Это ненадолго.

Я поспешила назад, постучалась и, не выждав ни секунды, вошла, оставив дверь самую малость приоткрытой.

— Мои очки! — объявила я громко. — Без них я не смогу работать!

— Вот они, Джо, на столе. — Это было сказано «под Монику», иным голосом и с французским акцентом. — Еще раз спасибо за то, что согласилась прийти и выслушать. А теперь прощай.

Я вышла. Горничная стояла на полпути к спальне от того места, где я ее оставила, и хотя не могла заглянуть внутрь, просто обязана была расслышать все до последнего слова. Я сунула голову в дверь:

— До свидания, Моника. Вот увидишь, дорогая, все обойдется.

Прикрыв дверь (на этот раз очень плотно), я пошла к горничной со сдвинутыми бровями и озабоченным выражением лица, как если бы всерьез беспокоилась насчет ее хозяйки. Мне показалось, что это застенчивое создание понимает мои чувства — тем лучше.

У лифта я по-испански поблагодарила горничную, и мы снова обменялись улыбками. В просторной клетке лифта меня оглушил запоздало частый стук сердца. Из страха, что эмоции снова пойдут вразнос, я начала мысленный счет до ста. Это помогло. В вестибюле я бросила швейцару мрачное «до свидания».

На улице я несколько минут стояла в нерешительности, не в силах покинуть место преступления, снедаемая настойчивой потребностью проникнуть на задний двор, посмотреть на дело рук своих и, может, даже забрать ожерелье. Наконец усилием воли я заставила себя сдвинутся с места и вскоре влилась в утренний поток людей.

«Конец графини» — под таким заголовком вышла на следующее утро передовица «Нью-Йорк пост». «Смертельный полет», — вторила ей «Нью-Йорк таймс», а «Дейли ньюс» патетически вопрошала: «Самоубийство в высшем свете — возможно ли такое?»

«Изуродованное тело графини де Пасси, прекрасной сорокалетней француженки, было обнаружено этим утром на заднем дворе одного из самых престижных зданий Пятой авеню, где графиня проживала последние несколько лет. Судя по всему, она выбросилась с балкона своей спальни рано утром, около девяти. Рядом с телом лежало пресловутое ожерелье Марии Антуанетты, недавно проданное на торгах почти за миллион долларов».

Газеты вытащили на свет Божий все грязное белье времен скандала с завещанием и упоенно перетряхивали смерть Люциуса, обогащение Моники и ее стремительный взлет. Не была забыта и помолвка с «одним из лучших женихов города, мистером Натаниелем П. Натаниелем». Статьи заканчивались заверениями в том, что «расследование ведется».

Понятное дело, меня не оставили без внимания. Не знаю, что хуже: преследования журналистов или страх перед разоблачением. Волей-неволей приходилось публично подтверждать болезненные события прошлого — процесс не только унизительный, но и выматывающий. Нервы мои совсем расшатались. То я твердо верила, что выкручусь, а то уже мысленно отбывала срок в исправительной тюрьме в Бедфорде, без надежды когда-либо снова выйти на свободу.